К вечеру ветер стал быстро усиливаться и достиг ураганной мощи. Ход снизился до пяти узлов. Невидимыми, могучими ладонями ураган сдерживал пароход. Из промозглой, свистящей, грохочущей тьмы появлялись, медлительно вздымались до уровня мостике рваные белесые гребни, с которых слетали клочья пены и брызг. Они вздымались все выше, медленнее. И стремительно, с огромной силой обрушивались на палубу, ударяли о стену надстройки, прокатывались по судну, уходили в черноту ночи. И из тьмы возникала, вздымалась новая волна. Зыбкая, размытая полоса гребня делила надвое черноту моря и черноту неба. Под утро — определить, что приближалось утро, можно было лишь по часам, потому что мгла была столь же плотной, как и ночью, — валы стали налетать как бы со всех сторон. Беспорядочная, грозная толчея волн, странная, сжимающая легкие, голову холодная духота предупреждали, что «Ангара» сама лезет в центр тайфуна… Эсминцу тоже приходилось несладко. Его швыряло как пустой спичечный коробок. И были мгновения, когда вахтенный штурман видел его палубы как бы сверху, как бы с летящего на бреющем полете самолета, Эсминец подносило опасно близко к пароходу. Порою он вообще скрывался из виду. Ято с ловкостью кошки пересекал уходившую из-под ног палубу, выбирался на крыло мостика под удары волн, секущий ливень. Возвращался в рубку, лишь когда снова замечал черную тень корабля и его сигнальные огни. Он страшился, что в этом сумасшедшем вихре, пляске волн эсминец потеряет «Ангару», и потому еще яростнее, еще упрямей требовал, чтобы штурман, несмотря ни на что, соблюдал курс 315.
В штурманскую капитан не выходил. С вахтой, с машинным отделением общался только по телефону. Он подчинялся силе оружия. Он шел под конвоем.
Здесь, в каюте, сейчас он был один. Но и наедине с самим собой Рябов привык держать эмоции в узде. Иначе невозможно думать. Иначе не принять взвешенное, точное решение. Николай Федорович не был удовлетворен маленькой победой в войне нервов. Это ведь всего-навсего лейтенантишка, правда, за спиной его орудийные дула. Но там, в каком-то неизвестном порту, на борт поднимутся иные гости. Они готовятся к встрече. Снова и снова возвращалась мысль: почему эсминец не запретил радиопередачи? Почему? Ведь до сих пор — это он знал из инструктажа во Владивостоке, из разговоров с капитанами, — оказавшись на борту советских пароходов, японцы первым делом изгоняли из радиорубки радиста. А здесь странная забывчивость. Умышленно подталкивают: дай радиограмму, в которой, так сказать, авансом обвинили.
