- Готов поспорить, - воскликнул его призрачный сосед, - что никто из вас не угадает мой недуг. - Я попросил оказать нам любезность и назвать его, раз он такой редкий. - Еще бы, сэр, - сказал он, - меня погубила честь. Честь! - поразился я. - Именно так, сэр, - ответил этот дух. - Я был убит на дуэли.
- А мне, - сказала дух-прелестница, - еще летом сделали прививку, и так удачно все обошлось - только чуть рябинки на лице. Я безумно радовалась, что теперь можно всласть отведать столичных развлечений, а прожила в городе всего ничего: простыла после танцев и прошлой ночью умерла от жестокой лихорадки.
Немного помолчав со всеми (между тем совсем рассвело), прелестница поинтересовалась у соседки, чему мы обязаны счастьем видеть ее среди нас. Скорее всего, чахотке, - ответила та, хотя оба ее врача ни до чего не договорились: она покинула тело в самый разгар их яростного спора. - А вы, мадам, - отнеслась прелестница к другой своей товарке, - каким образом вы покинули тот свет? - Женщина-дух, скривив рот, отвечала, что она поражена, насколько бесцеремонны некоторые люди; что, возможно, кто-то что-то слышал о ее смерти, только это неверные сведения; и что от чего бы она ни умерла, она с радостью оставила мир, в котором ее ничто не держало и где все глупость и неприличие, в особенности у женской половины, за чью распущенность она никогда не переставала краснеть.
Поняв, что совершила оплошность, прелестница воздержалась от дальнейших расспросов. Она была само добродушие и мягкость, при коих качествах ее пол поистине прекрасен: ласковость более всего пристала ему. Ее облик излучал ту радость, доброту и простодушие, что образуют светозарную красоту Серафины {Здесь имеется в виду известная знатная дама, однако применить к себе эту характеристику приглашается всякая дама - и знатная, и не знатная. (Примеч. автора.)}, чье лицезрение повергает в трепет и вместе наполняет восторженным обожанием. Не будь того разговора об оспе, я бы подумал, что сама Серафина почтила нас своим присутствием. И все подкрепило бы эту догадку - и здравомыслие ее замечаний, и душевная тонкость, и приятное обхождение вместе с достоинством, сквозившим в каждом взгляде, слове и движении; такие свойства не могли найти более благодарного отклика, нежели в моем сердце {Мы уже просили извинить нам подобное словоупотребление и теперь винимся в последний раз; впрочем, употребить здесь слово "сердце" в переносном смысле представляется более подходящим, нежели на самом деле вменять телесному органу чувства, которые принадлежат душе. (Примеч. автора.)}, и она не замедлила возвести меня на высочайшую ступень серафической любви. Под таковой я не разумею ту любовь, какой, по справедливому слову, занимаются люди на земле и какая длится ровно столько времени, сколько ею заняты. Под серафической любовью я понимаю наиполнейшую душевность и теплоту дружества, и если, мой достойный читатель, подобное чувство тебе не ведомо, что вполне возможно, то просветить тебя в нем такая же безнадежная задача, как не знающему простой арифметики растолковать сложнейшие материи сэра Исаака Ньютона.
