– Бездонная бочка какая-то! В восемь лет! Нет, этому нужно положить конец. Сегодня я ей дам столько пива, сколько она захочет – чтобы навсегда отучить.
И вот, после которой-то кружки, Аля, внезапно:
– А теперь я иду спать, а то я уже чувствую, что скоро начну говорить такие глупости, как Андрей Белый.
* * *
– Конечно, Пушкин писал своего “Годунова” в бане, – говорит Белый, обозревая со мной из окна свои цоссенские просторы. Но разве это сравнимо с баней? О, я бы дорого дал за баню! (Шепотом, стыдливо улыбаясь:) Я же ведь здесь совершенно перестал мыться. Воды нет, таза нет – разве это таз? Ведь сюда – только нос! Так и не моюсь, пока не попаду в Берлин, оттого я так часто и езжу в Берлин и в конце концов ничего не пишу. (Уже угрожающе:) Чтобы вымыть лицо, мне нужно ехать в Берлин!
А теперь... (дверь без стука, но с треском открывается, впуская сначала поднос, потом женский клетчатый живот) – чем богаты, тем и рады! Не осудите: я обречен на полное отсутствие кулинарной фантазии моей хозяйки.
Суп безмолвно и отрывисто рoзлит по тарелкам. После хозяйкиного ухода Белый, упавшим голосом:
– Haferbruhe...[16] Овсянка... Я так и знал... Сидим, браво хлебаем не то суп, не то кашу, для гущи – жидкое, для жидкости – густое...
– Haferbruhe, Haferbruhe, Naferbruhe, – бормочет Белый. – Bruhe... bruten... точно она этот овес высиживает, в жару собственного тела его размаривает, собой его морит... Milchsuppe – Haferbruhe, Haferbruhe – Milchsuppe[17]...
И дохлебав последнюю ложку, просияв, как больной, у которого вырвали зуб:
– А теперь едемте обедать!
* * *
Берлин. Ресторан “Медведь”: “zum Baren”.
– Никаких супов, да? Супы мы уже ели! Мы будем есть мясо, мясо, мясо! Два мясных блюда! Три? (С любопытством и даже любознательностью:) А дочь сможет съесть три мясных блюда?
– Пива, – флегматический ответ.
– Как она у вас хорошо говорит – лаконически. Конечно, пива. А мы – вина. А дочь не пьет вина?
Первое из трех мясных блюд. (Потом Аля, мне: “Мама, он ел совершенно как волк. С улыбкой и кося... Он точно нападал на мясо...”)
По окончании второго и в нетерпении третьего Белый, мне:
– Не примите меня за волка! Я три дня на овсе. Один – я не смею: некрасиво как-то и предательство по отношению к хозяйке. Она ведь то же ест и в Берлин не ездит... Но сегодня я себе разрешил, потому что вы-то с моей хозяйкой никакими узами совместной беды не связаны. За что же вы будете терпеть? Да еще с дочерью. А я уж к вам – присоседился.
