Интересно - а можно ли прожить жизнь и ни разу не согрешить? Ни разу... Никого никогда не обмануть, никого никогда не унизить. Не согрешить ни разу... Холодно... Нет! Не холодно совсем. Что это он вообразил? Не холодно, а страшно. Ведь если то, что он видел в снах - не более чем сны... Страшно даже подумать об этом... Что же получается если это были только сны, тогда ему придется продолжать лгать? Продолжать строить ковчег, подгонять, чтоб поторопились? Или признаться в том, что он, Теофей, действительно выжил из ума? Бррр! Невозможно в этом признаться, невозможно! Никто, конечно, не покажет на него пальцем, никто не захихикает, но он-то будет знать, что не захихикают только потому, что будут сдерживаться. Из уважения к нему, значит. А может быть и захихикает кто-нибудь. И стоит ему, Теофею, на этого, захихикавшего, посмотреть, как у того сделается постное лицо. Дескать что? Я ничего. Ну а за глаза... Ох-ох-ох!
Но не может же быть, чтобы это были просто сны. Ведь никогда же с ним ничего подобного не было. А тут - свет. И не то чтобы просто свет - как от солнца, например, а такой свет, что проникает в самую глубь и просвечивает насквозь. И Голос... Ласковый такой... Он, Теофей, не помнит, чтобы с ним так ласково говорили. Да нет, эта ласка не в интонациях Голоса, она откуда-то извне, и обволакивает, обволакивает... Непостижимая ласка, нечеловеческая... Нет! Не может это быть простыми снами! Невозможно!.. Теофей осекся. Кажется, последние слова он прокричал вслух. Он подслеповато прищурился, оглядел сгущающиеся сумерки нет ли кого поблизости, не слышал ли кто? Сердце забилось толчками, в горле встал комок. Если услышат, что он, Теофей, сомневается, тогда... Не хочется думать об этом... Горько думать об этом... Почему выбор пал на него? Он стар, немощен и не честен. Обманывал ли он когда-нибудь раньше? Обманывал. Обманывал! Грешен. Грешен! Так почему же выбор пал на него? Не потому ли, что другие более грешны? Как замолить грехи? Как задобрить Бога, который, конечно же, знает, что он, Теофей - грешен? Надо принести ему в жертву козленка. И не одного. Самого лучшего вина. Теофей смутился. Разве Бог пьет вино? Разве Бог ест мясо? Нет, не годится. Он еще подумает над этим... Он еще подумает...
Ноги затекли. Теофей с трудом встал, сделал несколько неуверенных шагов, плотнее запахнулся в длинную серую накидку и побрел прочь, оскальзываясь и спотыкаясь.
* * *
Он заставил их втащить ковчег на гору. Видно было, что им не хочется тащить, но они подчинились. Тащить было тяжело, мужчины часто менялись. Женщины с дарами шли позади. Теофей бегал туда-сюда, совершенно запыхался и боялся теперь только одного - как бы сердце не выскочило из горла, где оно пребывало со вчерашнего вечера. Его суета была совершенно не нужна, и он понимал это, но ничего поделать не мог. Если бы он остановился, его начала бы бить крупная дрожь - такая крупная, что кто-нибудь обязательно заметил бы, а ему не хотелось, чтобы кто-то видел как он волнуется и боится. Когда, наконец, ковчег установили на вершине и можно было остановиться, Теофей не остановился. Он продолжал сновать туда-сюда, никого не подпускал к дарам, которые женщины сложили у входа в ковчег, а мужчины порывались внести внутрь, погнал всех вниз, свирепея в душе от того, что люди так медлительны и неповоротливы.
