– Ростичек, миленький, лапочка, – щебетала она, не умолкая.
Ее слова звучали удивительно громко и шумно, словно запущенные в воздух петарды. Я почему-то вспомнил детскую игру с приговоркой «Море волнуется – раз, море волнуется – два, море волнуется – три, морская фигура на месте замри!»… И все действительно замерли.
Мы снимали в городском парке. Неподалеку гудели машины, шумела листва, чирикали воробьи. Но казалось, никто не слышал посторонних шумов. Все, затаив дыхание, слышали только Любашу. Она могла перебить любой шум и привлечь внимание самого незаинтересованного зрителя. Впрочем, на площадке всем было страшно интересно, как все станет развиваться дальше. И я, как в детстве, вдруг крикнул:
– Отомрите!
Меня никто не послушал. И тут, как всегда, на выручку прибежал запыхавшийся Лютик. Он с трудом отцепил от меня Любашу и неправдоподобно громко, возбужденно заорал:
– О, заинька! Солнышко! Сколько же я тебя не видел! Где ты пропадала, радость моя! Я так соскучился!
Лютик подхватил Любашу под руку и, старательно изображая влюбленного, потащил ее подальше от любопытных глаз. В частности, от альбининых. Любаша сопротивлялась и беспомощно оглядывалась на меня. А я бросал такие жаркие взгляды в сторону Биночки, что ее подозрения только усилились.
– Это что за кикимора? – уперев руки в боки, властно спросила Бина.
Я невольно покосился на Любашу. В это солнечное весеннее утро она была хороша, как сама весна. Яркая, можно было бы сказать, что вульгарная, если бы не ее детская непосредственность. Пухлые чувственные губы накрашены розовой блестящей помадой. Меховой зеленый воротничок нелепо смотрелся на легком алом пальтишке.
– И впрямь кикимора, – мечтательно протянул я.
– А какая безвкусная! – не унималась Биночка. – Что это за воронье гнездо у нее на голове!
Солнечные лучи резвились в белокурых пышных кудряшках Любаши.
– Точно, гнездо, – продолжал я в угоду Бине кривить душой, с тоской взглянув на ее облезлые серые волосы.
– А глазенки-то, глазенки! – злобно зашипела Бинуля. – Ну точно как у линялой кобры.
Большие, густо накрашенные синей тушью, глаза Любаши блестели от слез, напоминая две утренние звездочки.
– Так точно, как у кобры, – с готовностью поддакнул я Бине, как верный солдат, с грустью посмотрев в ее бесцветные маленькие глазки.
– А щеки – как лопнувшие шары, – пыхтела, как раскаленный самовар, жена продюсера.
Пухлые круглые щечки Любаши раскраснелись, как у ребенка. На них показались глубокие ямочки.
