В первый раз 12 апреля Галилея допрашивали о том, почему он, представляя свое сочинение на просмотр начальника папского дворца, не сообщил ему о состоявшемся постановлении, не дозволявшем Галилею распространять запрещенное учение. Галилей отвечал, что не считал нужным этого делать, так как в представленной книге он вовсе не поддерживал и не защищал запрещенного мнения о движении Земли, а лишь приводил его и доказывал даже, что многие рассуждения Коперника ложны и неубедительны.
На допросе 30 апреля Галилей соглашается, что, написав свою книгу, он, может быть, недостаточно строго хранил постановление инквизиции не распространять и не поддерживать запрещенного учения каким бы то ни было образом, и оправдывает себя естественным для него как для автора желанием заставлять говорить каждое лицо в своей книге с наивозможною убедительностью и ловкостью в защиту поддерживаемого этим лицом мнения. «Просматривая теперь мою книгу, – говорит Галилей, – как бы сочинение мне незнакомое, я признаюсь, что увлекался иногда тщеславным чувством, заставляя противника того мнения, которое я намерен был опровергнуть (то есть защитника Коперникова учения), высказывать столь резкие и убедительные доводы, что непредупрежденный читатель легко мог не найти их слабыми и без труда опровергаемыми, какими я считал их тогда и считаю теперь».
Последний допрос 21 июня опять касался того же, что и первый: Галилея допрашивали, какое намерение имел он, скрыв от начальника дворца о запрещении ему писать. При этом у него настойчиво спрашивали, считает ли он, или считал ли, и с каких пор, мнение Коперника справедливым, требуя, чтобы он показал истину, так как в противном случае против него пришлось бы прибегнуть к судебным средствам, сообразным с делом (ad remеdia juris facti opportuna). На это несчастный философ отвечал: «Я не держусь и не держался мнения Коперника с тех пор, как мне дали приказание оставить его. Впрочем, я нахожусь в ваших руках – делайте со мною что вам угодно. Я здесь для того, чтобы выразить покорность; повторяю, я не держался этого мнения, с тех пор как оно было воспрещено». Протокол заканчивается словами: «Et cum nigit aliud posset haberi, remissus fuit ad locum suum», то есть «и так как нельзя было ничего больше добиться от него, то он был отослан в (или на) свое место». Аббат Марини думает, что он был отослан в дом посольства, но из письма Никколлини мы знаем, что Галилей к нему уже более не возвращался; поэтому в словах «свое место» многие основательно видят тот застенок, где можно было «добиться еще чего-нибудь» при помощи пытки. В приговоре, объявленном Галилею, содержится следующее место: «Заметив, что ты при ответах не совсем чистосердечно сознаешься в своем намерении, мы сочли необходимым прибегнуть к строгому испытанию (examen rigorosum), на котором ты отвечал как истинный католик». Что могло означать это «строгое испытание»? Очевидно, это не допрос или что-нибудь другое, напоминающее допрос, потому что все допросы и без того были нешуточными, а стало быть, не нужно было бы употреблять прилагательное «суровый» или «строгий» – «rigorosum», если бы речь шла о допросе; это – во-первых, а во-вторых, – потому, что и Никколлини в своем письме говорит «о допросе и испытании», то есть отличает второе от первого. Кроме того, Либри в своей «Истории математических наук в Италии» говорит, что во всех сочинениях об инквизиции и во всех инквизиционных процессах «exsamen rigorosum» означает именно пытку и что пытка всегда употреблялась, когда сомневались
