Там все знают и иногда соображают весьма тонко: начинался 1730 год, и на горизонте восходила звезда Анны Ивановны, а за нею выплывал на хвосте «немец» Бирон…
Переезд «домой», о котором заговорили было при Петре II, делался недостаточным вздором, над которым начали уже подшучивать те, которые еще так недавно сами об этом болтали.
«Немец» должен был войти в силу и значение, и «духовные вышнеполитики», конечно, примкнуть к нему. Москва и все московское пойдет на убыль, и люди «чухонской столицы», конечно, будут опять находить удовольствие делать все, что можно сделать наперекор Белокаменной.
Кирилл, очевидно, сообразил «действо» разнообразных элементов, кои начали обнаруживать на русскую жизнь свое влияние, и пустил челобитную на Москву в Питер, и запросил как можно больше, – чисто по-московски, – «чтоб было из чего уступить».
Он знал, что «запрос в карман не лезет», а между тем побольше спросить, так люди растеряются и… как раз дадут то, чего не следовало.
Напоминаем, что политический момент был крайне острый, а в частной судьбе отца Кирилла наступал «последний день его красы». Приказный Пафнутиева монастыря Заломавин был человек крутой и отцу Кириллу не мирволил; он запер его с ломтем хлеба и кружкою воды в особливую келью и держал на замке. Так, вероятно, он хотел его проморить до пострига в монахи. Кирилле оставалось только лить слезы и петь «жалостные калязинские спевы», сложенные подобными ему жертвами «подневольного пострижения»:
Ах, и что же это в свете преуныло,
Преуныло, в большой колкол прозвонило.
Поспешите, други, в келийку погреться,
Принесите мирско платьице одеться.
Этот роковой, страшный звон действительно становился для него «глаголом времен». Сведут его, ловкого прыгуна, в церковь – отдадут «в срачице» двум каким-нибудь здоровенным инокам «под мантии»; те его ангельски прикроют с головою воскрылиями мантий, а под этим мантейным приосенением сдавят могучими железными руками «за природный шивороток невороченной кожи» и повлекут к ногам настоятеля… Кирилл, конечно, добре знал, какие в московских монастырях были и есть сих дел мастера, у которых не вывернешься, и «поперечного слова» не скажешь, потому что «кадык в горле будет сдавлен»; а те дадут за него и ответы и обеты. А настоятель, ничтоже сумняся, его острижет и возложит на голову его священный куколь, или шлем духовный, и наречет ему иное имя, под которым и пропадет для мира поп Кирилл.
Гний после того всю остальную жизнь «в черных трудех» и будь у всякого монастырского братаря и вратаря в «попихачах», или, согрев в душе отвагу, ищи случая схватить где-нибудь доверчивого брата или из церковной сокровищницы денег, да сманив из ближнего женского монастыря соскучившуюся монахиню, беги с нею в раскольничьи слободы, объяви черницу женою и служи на семи просфорах по древнему благочестию. Но ведь сколько тут риску и хлопот, да и житье там не всегда удобное для человека такого живого и резвого характера, каким отличался отец Кирилл. Однако до этого не дошло дело. Кирилл переносил описанное мучительное состояние всего только шесть дней, в течение коих иноки Пафнутиева монастыря не могли еще его остричь под куколь, а 9-го того же июля настоятелю монастыря, архимандриту Дорофею, прислан из св. синода указ, коим «велено, не чиня попу Кириллу невольного пострижения, выслать в Москву во св. синод для освидетельствования», а вместе потребовано о нем в синод и подлинное дело.
