– Нельзя, родной, никак нельзя нам ничего с ними поделать, – сказал старик.
– Храбрые вы уж такие, видно.
– Вот те и храбрые. Храбрись не храбрись, а храбрее мира не будешь, – опять заметил молодой.
– Да миру-то что?
– Миру-то?
– Да.
– Ловко рассуждаешь! Што миру? Он теперича по злобе мой двор зажжет да всю деревню спалит. Миру што?
– Ну, так, гляди, и спалит!
– Да неш тебе говорят небывальщину, што ли!
– Ну, а казаки?
– А казаки што? Они свое дело знают: кур ловят да за бабами гоняются; а може и сами тут же.
– С ворами-то?
Молодой не ответил.
– Кто ж их ведает? – сказал вместо него старик. – Болтают, а мы – господи их знает. Про то знает начальство, каких оно людей приставляет.
– Ночевать, видно, господа! – обратился к нам приказчик.
– Что ж? ночевать так и ночевать, – проговорили все чуть не в один голос.
Ехать у всех отшибло охоту. Хозяева как будто не обратили на это никакого внимания, только молодой как будто успокоился и, хлебнув две-три ложки, сказал совсем не тем голосом, каким говорил до сих пор.
– Ему, вору-то, чту тебя загубить али село спалить? Ему все одно, одна дорога; а ты поди, там пойдут тебя водить да тягать, чего не держал да чего не ловил? а тут мир, – за всю беду ты и в ответе.
– А видите вы этих мошенников когда-нибудь?
– Хоть и видишь, так што ж?
– Нет, я так: можно ли их видеть?
– Чего не видеть? Ведмедь зверь, да и того видают, а то чтоб человека да не видать.
– А ты видал когда?
Мужик помолчал и положил ложку. Баба взяла чашку и пошла за кашей.
– Годов с шесть, али больше, пожалуй, – сказал он, – раз такого страху набрался, что и боже мой.
Мы стали слушать.
– Верстах в десяти тут от нас, сбочь большака-то, есть село, – мимо, почитай, завтра поедем, большое село, – и продавал в этом селе один мужик лошадь. Нашинские мужики баили – добрый мерин, гонкий и здоровый. У нас на ту пору лошадь, знаешь, охромела, а время тож вот как теперь – ярмачно, езды много. Вот я встал этак еще где тебе до зорьки, взял денег рублев сорок, али побольше, да и пошел в то село. Иду по леску-то, да и думаю: дай срежу дубину; не ровен, думаю, час. Гляжу по кустам-то и вижу, важная растет хворостина, с комельком, знаешь, – ну я ее и срезал. Срезал, иду да веточки ножом и опускаю, ловкая вышла дубинка. Вот, думаю себе, если кого перекрестить, – почухается, а сам все иду. Прошел этак еще версты с три, гляжу, впереди под самой под опушкой, к дороге-то впереди меня шагов этак за тридцать, сидит человек, ноги свесил в канаву, шапки на голове нет, волоса длинные, как быть, к примеру, у дьячка молодого, в портишках, а плечи голые. На коленях у него лежат какие-то лохмотенки суконные, и он в них пальцами-то перебирает, ищется, стало. Глянул я назад и по сторонам – народушку ни единой души нигде не видать. Спужался я. Думаю, назад вернуться – погонится, вперед тоже боязно. А! думаю, чту господи даст: бог не выдаст, свинья не съест. Сотворил молитву и пошел вперед. Подхожу это к нему, а он стряхнул свои лохмотенки-то, дыра на дыре, вижу, а знать, что одежа солдатская. Иду, сердце захолонуло, а все иду ближе. Поровнялся с ним; а он стоит. В руках, вижу, ничего нет.
