– На старость нам, в мое утешенье, бог нам дытину дал, а ты его съел.
– Это еще що? – остановил Дукач, – как я съел дитя?
– А так, що отдал его видьме. Где это по всему христианскому казачеству слыхано, чтобы видьми давали дитя крестить?
– А вот же она его и перекрестит.
– Никогда того не было, да и не будет, чтобы господь припустил до своей христианской купели лиходейскую видьму.
– Да кто тебе сказал, що Керасивна ведьма?
– Все это знают.
– Мало чего все говорят, да никто у нее хвоста не видел.
– Хвоста не видели, а видели, как она мужа оборачивала.
– Отчего же такого дурня и не оборачивать?
– И от Пиднебеснихи всех отворотила, чтобы у нее паляниц не покупали.
– Оттого, что Пиднебесная спит мягко и ночью тесто не бьет, у нее паляницы хуже.
– Да ведь с вами не сговоришь, а вы кого хотите, всех добрых людей спросите, и все добрые люди вам одно скажут, что Керасиха ведьма.
– На что нам других добрых людей пытать, когда я сам добрый человек.
Дукачиха вскинула на мужа глаза и говорит:
– Как это… Это вы-то добрый человек?
– Да; а что же по-твоему, я разве не добрый человек?
– Разумеется, не добрый.
– Да кто тебе это сказал?
– А вам кто сказал, что вы добрый?
– А кто сказал, что я не добрый?
– А кому же вы какое-нибудь добро сделали?
– Какое я кому добро сделал!
– Да.
«А сто чертей… и правда, что же это я никак не могу припомнить: кому я сделал какое-нибудь добро?» – подумал непривычный к возражениям Дукач и, чтобы не слышать продолжения этого неприятного для него разговора, сказал:
– Вот того только и недоставало, чтобы я с тобою, с бабою, стал разговаривать.
И с этим, чтобы не быть более с женою с глаза на глаз в одной хате, он снял с полка отнятую некогда у Агапа смушковую шапку и пошел гулять по свету.
Вероятно, на душе у Дукача было уже очень тяжело, когда он мог пробыть под открытым небом более двух часов, потому что на дворе стоял настоящий ад: буря сильно бушевала, и в сплошной снежной массе, которая тряслась и веялась, невозможно было перевести дыхание.
Если таково было близ жилья, в затишье, то что должно было происходить в открытой степи, в которой весь этот ужас должен был застать кумовьев и ребенка? Если это так невыносимо взрослому человеку, то много ли надо было, чтобы задушить этим дитя?
Дукач все это понимал и, вероятно, немало об этом думал, потому что он не для удовольствия же пролез через страшные сугробы к тянувшейся за селом гребле и сидел там в сумраке метели долго, долго – очевидно, с большим нетерпением поджидая чего-то там, где ничего нельзя было рассмотреть. Сколько Дукач ни стоял до самой темноты посредине гребли, – его никто не толкнул ни спереди, ни сбоку, и он никого не видал, кроме каких-то длинных-предлинных привидений, которые точно хоровод водили вверху над его головою и сыпали на него снегом. Наконец это ему надоело, и когда быстро наступившие сумерки увеличили темноту, он крякнул, выпутал ноги из засыпавшего их сугроба и побрел домой.
