– А как же, бачка, добрый, – он и за нас за обоих братьев открестился.
– Гм; открестился!
– Открестился, бачко, открестился.
– И что же, – говорю, – теперь он, окрестясь, веру держит?
– Как же, бачка, держит: его теперь Кузьма-Демьян дражнют.
– Это его так зовут: Козьма Демьян?
– Так, бачка, зовут: Кузьма-Демьян.
– Какая же, – говорю, – у него больше вера?
– А все одну, – говорит, – бачка, веру, все одну веру держим: молимся.
– Богу молитесь?
– Ему, бачка, ему.
– И крещеные и некрещеные вместе?
– Да, бачка, да, все вместе, ведь всё одно: у всех он один.
– Один – бог-то?
– Один, бачка, один.
– Ты это твердо знаешь?
– Как же, бачка, не знать: твердо знаю.
– А для чего ты его прямо не называешь бог, а все этак, не произнося его имени, говоришь?
– А на что же его, бачка, произносить? – не надо.
– Как не надо?
– Не надо, бачка, не годится.
– Да почему?
– Потому, что мы того, бачка, не стоим.
– А кто тебе все это сказал?
– А?
– Кто сказал?
– Никто, бачка, не сказал: сам знаю.
«Что же, – думаю, – разум прежде слова явился», и пока об этом его состоянии помечтал да хотел его подробно пораспытать, какие еще у него о боге понятия, а он опять захрапел. Мне же хоть глаза выколи: ни на минуту заснуть не могу, и ноги и руки одервенели, и около сердца нестерпимый мучительный жар собирается и неодолимая жажда.
Я повернул голову, захватил губами снежку и начал его сосать: делается будто легче немножечко, но только на одну минуту, а там опять жжет, и вдруг среди этих-то мук, словно как из ада, наскочила новая: есть захотелось. И тут я с ужасом вспомнил, что весь мой съестной запас был с отцом Петром. Все ужасы голодной смерти мне так и полезли в голову, а аппетит растет с каждым мгновением и уже, кажется, мучить начинает. Прошедший день я за своею дремотою ни маковой росинки в рот не брал, а теперь как освежил снежком горло, так и горит в желудке и щемит. Не могу удержать своих мыслей, которые все летят с бурею к кошелю с хлебом и сухой рыбкой… Смерть, просто смерть! И давай я опять будить своего товарища. Насилу растолкал и спрашиваю: «Нет ли у тебя, приятель, что-нибудь поесть?»
– Нет, – говорит, – бачка, ничего нет.
– А дай же мне хоть собачьего корму.
– И собачий корм, – отвечает, – на тех санях.
– Так что же, – говорю, – ведь эдак мы с тобою друг друга съедим.
– Нет, бачка, зачем человека есть, – не надо.
– Ну так голодною смертью умрем!
– А это, бачка, как старик позволит, так и околеем.
– Про какого ты старика бурчишь?
