– Прочкнись, бачка, прочкнись, а то совсем застынешь.
А это, вижу, дело на иную стать: надо ему отвечать.
– Что такое, – говорю, – в чем дело?
– Дело такое, – отвечает, – смять большая пошла – путь потеряли.
– Ах ты, мол, пустоша этакой, как ты путь потерял?
– А так, бачка, видишь, – говорит, – вихря кругом вертит, собачка следа не чует.
Помочил я теплой слюной веки – смотрю, а темень, как в пекле, страшная, и метель метет несусветная. Самоед мой со своим орстелем стоит возле меня, а собачонки все кучкой под салазки сбились и всё теснее жмутся, как меня не выбросят.
«Лихая беда!» – думаю, и все опять мне в голову лезет пустая мысль, что это он меня нарочно завез не знать куда и убить хочет. «Знает он, – думаю себе, – что я архиерей, и, верно, пришла ему злая мысль: стукнет меня орстелем по маковке да скинет с саней, а самого поминай как звали». Так этого и жду, и таю в себе эту мысль, а сам спрашиваю:
– Где же, – говорю, – мы теперь?
– А я, – отвечает, – этого, бачка, и сам не знаю.
– Как же, – говорю, – ты не знаешь? – ведь ты поводырь.
– А что, – говорит, – поводырь, а видишь, вокруг все вертит, – собачка за ветром следок сгубила.
«Ах ты, горе мое», – думаю. – Где же наши задние сани?
– Нет их, бачка: в ветру пропали.
– Как пропали?
– Разбило, – говорит, – нас, – пропали.
– Пропали? Ну так, брат, когда они пропали, так и мы же с тобою пропадем.
– Зачем, – отвечает, – бачка, пропадем: это как захочет.
– Кто как захочет?
– А тот, кто больше-то нас: мы ведь в его воле.
– Да; вот, мол, ты как рассуждаешь, – а самому, знаете, стыдно стало: я архиерей, еду им веру проповедовать, и сам сразу сробел и отчаялся, а он меня уповать учит. «Стыдно, – думаю, – тебе, владыко, и счастье твое, что тебе краснеть только не перед кем».
– Кричи, – говорю, – их; может быть услышат.
– Где, бачка, кричать, видишь, какой буран, – ничего слыхать будет.
И, точно, вой бури ужаснейший. Я повернулся сам на санях, хотел крикнуть, но только рот раскрыл, как меня и задушило, – ветром как во все нутро заткнуло. Зато в глазах словно какой-то внутренний свет блеснул, и показалось мне, что вблизи нас что-то темное, как стена высится.
– Что это, – спрашиваю, – впереди чернеется?
– А это, – говорит, – бачка, лес, я нарочно тебя к лесу завез: вылезай скорей.
«Ну, – думаю, – так и есть, что он хочет мне карачун задать».
– Чего, – говорю, – вылезать?
– А в снежок ляжем да обоймемся: тепло будет.
Что делать? – надо его слушаться.
