Всех искреннее и оживленнее был народ: из народа к купцу уже сейчас же начали приставать люди с просьбами: «теперь нас не обессудь, – это на сиротскую долю бог дал». И после этого пошли веселые дела: с одной стороны исполнялись формы и обряды законных удостоверений и выдача купцу страховой премии за погибший сор, как за драгоценную пшеницу; а с другой – закипело народное оживление и пошла поправка всей местности.
– Как это?
– Очень просто; немцы ведут всё по правилам заграничного сочинения: приехал страховой агент и стал нанимать людей, чтобы затонувший груз из воды доставать. Заботились, чтобы не все пропало. Труд немалый и долгий. Погорелые мужички сумели воспользоваться обстоятельствами; на мужчину брали в день полтора рубля, а на бабенку рубль. А работали потихонечку – все лето так с божией помощью и проработали. Зато на берегу точно гулянье стало – погорелые слезы высохли, все поют песни да приплясывают, а на горе у наемных плотников весело топоры стучат и домики, как грибки, растут на погорелом месте. И так, сударь мой, все село отстроилось, и вся беднота и голытьба поприкрылась и понаелась, и божий храм поправили. Всем хорошо стало, и все зажили, хваляще и благодаряще господа, и никто, ни один человек не остался в убытке – и никто не в огорчении. Никто не пострадал!
– Как никто?
– А кто же пострадал? Барин, купец, народ, то есть мужички, – все только нажились.
– А страховое общество.
– Страховое общество?
– Да.
– Батюшка мой, о чем вы заговорили!
– А что же – разве оно не заплатило?
– Ну, как же можно не заплатить – разумеется, заплатило.
– Так это по-вашему – не гадость, а социабельность?!
– Да разумеется же социабельность! Столько русских людей поправилось, и целое село год прокормилось, и великолепные постройки отстроились, и это, изволите видеть, по-вашему называется «гадость».
– А страховое-то общество – это что уже, стало быть, не социабельное учреждение?
– Разумеется, нет.
– А что же это такое?
– Немецкая затея.
– Там есть акционеры и русские.
– Да, которые с немцами знаются да всему заграничному удивляются и Бисмарка хвалят.
– А вы его не хвалите.
– Боже меня сохрани! Он уже стал проповедовать, что мы, русские, будто «через меру своею глупостию злоупотреблять начали», – так пусть его и знает, как мы глупы-то; а я его и знать не хочу.
– Это черт знает что такое!
– А что именно?
– Вот то, что вы мне рассказывали.
Фальцет расхохотался и добавил:
– Нет, я вас решительно не понимаю.
