– продолжает Лютер хвалиться, «назло Сатане», но умалчивает о главном – о том, что брак для него не великое христианское Таинство, как для ап. Павла – «Тайна сия велика», – а только исполнение гражданского и естественного закона.
[480] Признаки пола – «почетнейшие и прекраснейшие члены нашего тела»; но вследствие греха сделались «гнуснейшими».
[481] «Брачная любовь – такая же для нас необходимость, как пить, есть, плевать и облегчать желудок». Но это «все же грех, и если Бог все же не винит людей, то лишь по милосердию своему». Брака иногда не отличает Лютер от блуда: «Если твоя жена отказывается спать с тобой, возьми служанку».
[482] «Блуд происходит от закона… вот почему мы любим продажных женщин больше, чем жен», – говорит он с почти невероятною для такого человека, как он, циничною грубостью.
[483]«Богом самим дана Кэте» – это в начале. А в конце: «Только женись, и самые глубокие мысли твои сделаются плоскими… все они сведутся к одному: думать и делать то, чего не хочет она… Кто женится, тот увидит конец своих счастливых дней».[484] Это сказано в застольной беседе, может быть в присутствии жены. Вот когда не «Ангелы радуются» и не «бесы плачут», о том, что Лютер женился.
«Часто диавол лежит со мной на постели, ближе ко мне, чем жена моя, Катерина».[485] Может быть, в минуты такой ужасающей близости не всегда умел он отличить жену от диавола; слушал, как рядом с ним дышит в темноте неизвестно кто – она или он, и волосы на голове его вставали дыбом от ужаса, как тогда, в Вартбургском замке, когда увидел ночью на постели своей голое, женское, мертвое тело, похищенное диаволом с кладбища.
Как это часто бывает в слишком разумных и удобных, как будто счастливых браках, Лютер тяжелел, засыпал – шел «под гору, под гору». «В неге живущая, бездушная Виттенбергская плоть – мясо – туша», – думали о нем такие слепые враги его, как Мюнцер, но ошибались: в неге Лютер не жил; если и засыпал, то на ложе не из роз, а из терний, иглами их исколотый весь, медленно истекающий кровью; хотел проснуться и не мог – умирал во сне.
Так же, как всех истинно великих людей, дающих миру что-то новое, окружает его, к концу жизни, все ширящаяся зона одиночества, как бы безвоздушной пустоты. Он знал, что если будет погибать, то никто ему не поможет, и даже некому будет сказать: «Погибаю». Может быть, иногда приходила ему в голову, или обжигала сердце его смутная страшная мысль: нет ли в том и его вины? Сколько бы он сам ни оправдывался в том, что сделал с восставшими крестьянами, едва ли он всегда мог смотреть им прямо в глаза. Сам человек из народа, он сказал: «Народ – Сатана»; «Кровь их на мне», – сказал о тех, чья кровь текла в его же собственных жилах. Может быть, боялся он прочесть в глазах каждого из них свой приговор: «Подлец, Иуда Предатель!»
