– Почему же это так?
– Это потому, что у нас духовные лица не могут ходить в театры.
– Какая жалость, – отвечал Рубини, – музыка возвышает чувства, и театр может наводить на очень глубокие размышления.
– Ну, уж как бы это там ни было, а у нас такое правило, что монахи опер не слушают.
– Но все равно ваш дядюшка мог быть в моем концерте.
Кавелина улыбнулась и отвечала:
– Нашим монахам не позволено бывать и в концертах.
– Это варварство! – воскликнул Рубини, – и, я думаю, вы не станете ему следовать и не запретите мне спеть при вашем дяде.
– Я буду от этого в восторге.
– А вы ничего против этого не имеете? – обратился, живо вставая с места, Рубини к самому Чихачеву.
– Я очень рад слышать знаменитого Рубини.
– В таком случае Рубини поет с двойною целью, чтобы доставить удовольствие хозяйке дома и своему собрату, а в то же время, чтобы сделать неудовольствие грубым людям, не понимающим, что музыка есть высокое искусство.
Мария Павловна Кавелина открыла рояль и села аккомпанировать, а Рубини стал и пропел для Чихачева несколько лучших своих арий.
Чихачев слушал с глубочайшим вниманием, и, когда пение было окончено, он сказал:
– Громкая слава ваша нимало не преувеличивает достоинств вашего голоса и уменья. Вы поете превосходно.
Так скромно и достойно выраженная похвала Чихачева чрезвычайно понравилась Рубини. Ему, конечно, давно уже надокучили и опротивели все опошлевшие возгласы дешевого восторга, которыми люди банальных вкусов считают за необходимое приветствовать артистов. В словах Чихачева действительно была похвала, которую можно принять, не краснея за того, кто хвалит. И Рубини, сжав руку монаха, сказал:
– Я очень рад, что мое пение вам нравится, но я хотел бы иметь понятие о вашем пении.
Чихачев сейчас же молча встал, сам сел за фортепиано и, сам себе аккомпанируя, пропел что-то из какого-то духовного концерта.
Рубини Пришел в восхищение и сказал, что он в жизнь свою не встречал такой удивительной октавы и жалеет, что лучшие композиторы не знают о существовании этого голоса.
– К чему же бы это послужило? – произнес Чихачев.
– Для вашего голоса могли быть написаны вдохновенные партии, и ваша слава, вероятно, была бы громче моей.
Чихачев молчал и, сидя боком к клавиатуре, тихо перебирал клавиши.
Рубини встал и начал прощаться с Кавелиной и с ее гостем.
Подав руку Чихачеву, он еще раз сильно сжал его руку, посмотрел ему в глаза и воскликнул с восторгом:
– Ах, какой голос! какой голос пропадает безвестно!
