На Сахалине он герой: он убил беглого каторжника Пащенко. За Пащенко числилось 32 убийства. Его побег из кандальной тюрьмы, с откованием от тачки, поверг в ужас весь Сахалин. Кононбеков его застрелил, и надо видеть, с каким наслаждением рассказывал Кононбеков, как он убивал. Как горят при этом его глаза.
– Шел вот тут, по горке. Ружье имел. Ходил, нет ли беглых?
Я горкой иду, а внизу шу-шу-шу в кустах. Я приложился – трах!
Только вскрикнуло. Из кустов человек побег. Я думал, промах давал. Бросился в кусты, а там человек корчится. Как попал!
Голову насквозь! А из него кровь, кровь, кровь…
Бежавший из кустов был товарищ Пащенко, Широколобов.
– Как же ты – так и стрелял, без предупреждения? Ни слова не говоря?
– Зачем говорить? Прямо стрелял!
– И ты часто ходишь так?
– Каждый день хожу: нет ли беглых? Беглый – стрелять.
Словно на охоту.
Интересен уголок, в котором живет Кононбеков. Идеальной чистоты кровать. Над кроватью лубочные картины: охота на тигра, лев, раздирающий антилопу, сражение японцев с китайцами. Издали – одни красные пятна. Кровь на картинах так и льет ручьем.
– Покупал?
– Покупал. Самые мои любимые картины.
– О чем там толкует Кононбеков с арестантами? – спросил я как-то надзирателя, берущего по 10 рублей за «скорую нагрузку».
– О чем ему больше разговаривать! Рассказывает небось, как он у себя на Кавказе убил или как Пащенко застрелил. Больше он ни о чем не говорит. Пустой человек! – махнул рукой практичный надзиратель.
У этого Кононбекова какая-то мания к убийству, к крови.
И под руководством таких-то людей должно совершаться нравственное «возрождение» ссыльных!
В их руках судьба каторги.
– Но чего же смотрят господа сахалинские служащие?
Нужно прежде всего знать, из кого на девять десятых состоит контингент этих служащих.
Самое слово «закон» приводит таких господ в исступление прямо невероятное.
– Закон… – упоминает каторжник.
– А?! Ты бунтовать! – топает ногами служащий. Нет ничего удивительного, что на Сахалине нет слова более ругательного, чем слово «гуманный».
Мы беседовали как-то с одним сахалинским землемером об одном из докторов.
– Гуманный человек! – отозвался землемер.
– Вот, вот! – обрадовался я, что нашел единомышленника. – Не правда ли, именно гуманный человек!
– Верно! Гуманный. Гуманничает только. А нешто с каторгой так можно? Вообще не человек, а дрянь!
Мы говорили на разных языках.
Гуманничает! – это слово звучит полупрезрением, полуобвинением в том, что человек «распускает каторгу», и для сахалинского служащего нет обвинения страшнее, как то, что он «гуманничает».
