– Мой друг, не говорите о том, чего вы совершенно не знаете. Женщина, не заинтересованная в любви к вам, любит недолго. Всякое кокетство, делающее ее обворожительной, пока она нам окончательно не принадлежит, тотчас же прекращается, как только это случилось. И к тому же… честные женщины… то есть наши жены… они не… у них не хватает… словом, они плохо знают свое женское ремесло. Вот… что я хочу сказать.
Он ничего больше не прибавил, и я не мог угадать его настоящих мыслей.
Дня два спустя после этого разговора он позвал меня рано утром в свою комнату, чтобы показать коллекцию гравюр.
Я уселся в кресло напротив огромной двери, отделявшей его половину от комнат жены. За этой дверью я слышал движение, шаги и вовсе не думал о гравюрах, хотя поминутно восклицал:
– О, великолепно! Очаровательно, очаровательно!
Внезапно он сказал:
– Но тут рядом у меня есть настоящая редкость. Я вам покажу сейчас.
И он бросился к двери, обе половинки которой распахнулись разом, как бывает на сцене.
В огромной комнате, среди беспорядочно разбросанных по полу юбок, воротничков, корсажей, стояло высокое, сухопарое, растрепанное существо в какой-то старой измятой шелковой юбке, натянутой на тощие бедра, и причесывало перед зеркалом светлые короткие и жидкие волосы.
Локти ее торчали двумя острыми углами, и когда она в испуге обернулась, я увидел под простой полотняной рубашкой плоскую грудь, маскируемую на людях фальшивым ватным бюстом.
Муж очень естественно вскрикнул, затворил за собой дверь и произнес с удрученным видом:
– О, боже мой, какой я дурак! Какой глупец! Жена никогда не простит мне этой оплошности!
А мне хотелось поблагодарить его.
Три дня спустя я уехал, горячо пожав руки обоим мужчинам и поцеловав руку жены, очень холодно простившейся со мной.
Карл Массулиньи умолк.
Кто-то задал вопрос:
– Но кто же был этот друг дома?
– Не знаю… Тем не менее… тем не менее он был очень огорчен, что я так скоро уезжаю.
