«Семерка» носом быстро уходила в маслянистую воду.
Кузнецов подошел к корме гибнущего корабля. Застопорил ход. Закричал, задыхаясь от дыма и жара:
— Ярцев! Ярцев! Есть кто живой?!
С консолей на борт «восьмерки» метнулись две фигуры и юркнули в торпедные желоба.
— Обрывайся, Кузнечик! Я и боцман здесь, остальные погибли, — донеслось сквозь шум боя. — Отходи! А то и тебя накроют!
Катер зигзагами, меж секущих воду трасс пошел к выходу.
Но что это? Младший лейтенант похолодел. Застучало сердце, противно задрожали руки.
Место буксирчика у бонов занимал тот самый обшарпанный сухогруз, который в три часа выводил из порта баржу. Сейчас он, вероятно, получив приказ по радио или. действуя по собственной инициативе, бросил баржу и заканчивал свою новую работу — черная лента поплавков уже наглухо закрывала путь к морю. Дорога назад была отрезана. Ловушка захлопнулась…
А на берегу, словно разверзся ад, бушевало пламя. Языки его пунцовыми, извивающимися щупальцами спрутов отрывались от пылающей земли и взмывали вверх. Все тонуло в треске и громе рвущихся на транспортах и причалах снарядов, В ярких вспышках высвечивался белыми зданиями спускающийся к газани по косогору город.
В верхнюю часть рубки катера ударили осколки, С головы младшего лейтенанта сорвало шлем с очками. Секануло по лбу и щекам. Ослепило. Болью свело мышцы лица.
«Восьмерка» описала дугу и опять скрылась в затененной части бухты.
Внезапно огонь с берега и мола прекратился. Видно, гитлеровцы решили: катеру все равно деваться некуда — и намеревались захватить его и команду живыми.
«Рано обрадовались, — подумал младший лейтенант. — Еще не все потеряно. Пройду к «угольному» причалу, он у самого выхода из порта. Паче чаяния, корабль взорвем, а сами выскочим на берег и попытаемся, отстреливаясь, прорваться. В городе есть где укрыться». Но вокруг были немцы.
Кузнецов знал тут каждый камень, каждый переулок, выступ причала. Порт был его домом. Всю свою короткую жизнь, а ему недавно исполнилось двадцать, он провел здесь. Мальчишкой, с вечно облупленным от жаркого солнца носом, с исцарапанными коленками и сбитыми о булыжники пальцами ног, он приносил сюда обед отцу — портовому грузчику. Вон на тех камнях-пирамидах долгие часы просиживал с удочкой, чтобы к закату солнца возвратиться со связкой пучеглазых бычков или десятком—другим скумбрий. С какой завистью смотрел он вслед судам, уплывающим в неведомые, дальние, таинственные, «заграничные» и манящие страны! Разве мог он тогда представить, что спустя какие-то десять лет настоящий боевой корабль, ведомый им, будет как затравленный метаться среди этих, до щемящей боли в сердце родных, каменных нагромождений? Но теперь этот порт с теплым ракушечником, запахами смолы, копченой рыбы и краски стал западней, и вырваться из нее невозможно.
