Ни разу за много лет он не залаял — если только не просили «дать голос» — в квартире. Соседи говорили, что поначалу после нашего ухода, предвидя долгие часы одиночества, он порой тихонько подвывал, тоскуя, но быстро смирялся со своей участью и умолкал.
Ему было совершенно чуждо шкодничество и воровство. Мы забывали на табуретке — на уровне его носа — купленные пряники, печенье, самое большое его лакомство, но никогда он не позволял себе к ним притронуться. Он мог положить на табуретку свой нос и ждать в терпеливом молчании, не угостят ли, и если этого не делали — со вздохом разочарования уходил от соблазна. Только однажды «бес попутал» его. Вскоре после появления у нас он изжевал угол косынки. Мы не сразу поняли, вернувшись, чем так смущен и подавлен пес, пока не обнаружили косынки. До конца его жизни она стала укором ему: достаточно было взять в руки злополучную косынку, как на его физиономии появлялось крайнее смущение, он тупился и как бы извинялся: «Да, было, что ж теперь делать… Стыдно, конечно… Так уж получилось…»
В своем поведении, в своих привычках Пыж был подлинно аристократичен. Это было в характере, такому не научить. Учтивость к людям сочеталась в нем с чувством большого собственного достоинства, он был галантен по отношению к сукам и никогда попусту не приставал к ним, более того, он джентельменски отшивал от них других кобелей, бестактно и не вовремя домогавшихся их благосклонности. Никогда не увязывался он за собачьими свадьбами, перекатывавшимися по пустырям и задворкам пестрым тявкающим клубом разновеликих шавок. Его опрятность доходила до курьезов и веселила моих друзей-охотников.
«Ну, Пыж, начинаются твои страдания!» — по пути с охоты, где Пыж лазал в болотах и вываживался в тине, предстояло перейти широкую, разбитую в черноземе тракторами и машинами дорогу. Чертыхаясь, мы перебредали ее по колено. Пыж, аккуратно обходивший в городе лужицы на асфальте, не мог лезть в грязищу. Он мотался вдоль большака, искал местечко посуше, находил выложенные кирпичи и старался ступать по ним, брезгливо поджимая лапы.
Как бы ни был он голоден — никогда не хапал он еду, ел неторопливо и аккуратно, не брызгал и не растаскивал куски. И почему-то всегда оставлял недоеденным «церемонный» кусочек: «бонтон» сомнительного свойства, но такова уж была привычка. И так же аккуратно, преувеличенно замедленно брал он угощение из рук.
Ему очень нравилось, когда кто-нибудь, спускаясь на его «уровень обитания», ложился на полу. «Улыбаясь» такому чудачеству людей, он спешил развалиться рядом и замирал в тихом блаженстве. Трогательно и необычно было видеть лежащим на полу рядом с собакой нашего друга Поэта, человека очень сдержанного, не терпевшего в людях неискренности и демонстрации чувств. Это называлось у него так: «пыжетерапия».
