— Никогда! — вскричал я, Главкон.
— Значит, в этом отношении лишь диалектический метод придерживается правильного пути: отбрасывая предположения, он подходит к первоначалу с целью его обосновать; он высвобождает, словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь.
Я, теперь уже Платон, мысленно поставил точку и взглянул на дисплей суперкомпьютера "Пентюх". Точка стояла правильно, то ли в конце, то ли в начале предложения, хотя сам я все писал слитно, не разделяя слов и предложений. Итак, информация запечатлена на квадратном диске с помощью египетских иероглифов. Срок ее хранения — бессрочный. Работа над "Государством Российским" перевалила за половину.
— Ну, а дальше, дальше! — услышал я возглас и оглянулся.
Рядом, за точно таким же, но совершенно другим, компьютером сидела моя жена — человеко-самка, приятная на вид, правда с огромным животом. Но не беременная она была, а просто скрадывала от меня, не знаю уж какие, дроби. Не скрою, эти отпочковывающиеся дроби человеко-самок как-то всегда отвращали меня от них. Да они, самки, а не дроби, и сами это знали и всегда пытались как-то прикрыть их, дроби, разумеется.
— А дальше, про общность жен?
— Об этом я напишу вчера. Хотя в виртуальном мире и так все жены общие.
— Ну да, это у вас, виртуалов, а у человеко-людей, Платон?
Я не хотел быть Платоном. Я никем не хотел быть. Я еще не выбрал, не решил. И я увернулся от этого имени. И теперь перед нею снова сидел обычный виртуал.
— О, черт возьми! — сказала она. — Ты бы хоть затылок умыл, а то заспался совсем.
Все привычно замельтешило перед глазами, трансформируясь и переливаясь, но я все же успел заметить, как она вынула из "Пентюха" только что намысленный мною четырехугольный диск, сердито ткнула меня раздутым животом в плечо и послала куда-то, но мне было все равно, потому что я все знал, ничего об этом все не зная.
Я стоял перед открытием иной жизни, стоял, как выяснилось, рабом фантастически сложных машин, выпущенных из железных коробок, порой красивых и даже космических, но рабом, не знающим настоящей свободы. Я боялся обидеть здесь каждый листок или травинку грубым прикосновением; они были чудом творения, недоступным пониманию наших предков, растоптавших все это для удовлетворения своих прихотей и на потребу тех же машин. Некий невидимый восторженный орган звучал в моей душе с той самой минуты, когда мы пересекли границу этого мира, и теперь я особенно ощущал всю значимость предстоящей встречи.
