Я устроился на работу грузчиком и снял комнатенку напротив ее дома. По вечерам я следил, как она возвращается к себе, и еле удерживался, чтобы не подойти, пока она ходит с этим вдовьим взглядом и черной косынкой на голове. Через три недели она уже носила цветастое платье и смеялась, болтая с подружкой у дверей своего дома. Когда я позвонил ей на работу, она не очень-то удивилась. Назначила мне свидание — довольно далеко, в маленьком отеле за городом. Мы не стали говорить о нем, о ее горе, о ее будущем. И о моем тоже. Я обнял ее. Мы поцеловались. И я решил, что дело в шляпе.
Но вместо того, чтобы отдаться чувствам, она тихонько высвободилась из моих рук. У меня появилось странное ощущение, что она старательно отмерила свой поцелуй, — так отмеривают слова, оценивая вино, только ей никак не удавалось подобрать нужные оправдания. Перед тем как уйти, она пробормотала:
— Прости меня, но… Знаешь… Не в обиду будет сказано, такие вещи… К ним себя не принудишь… Их надо чувствовать… дождаться, когда заговорит природа…
В конце концов я бросил работу грузчика. Жорж стал подкидывать мне временные заработки. Каждый вечер я перечитываю по одному письму Марианны, а годы текут и текут, разделяясь на циклы по семьдесят дней. Мое любимое письмо — то, где она говорит о моем деянии, «таком романтичном, таком праведном и в то же время таком жестоком».
Отныне я знаю, что никогда уже не проснусь счастливым. Господи, до чего же подлая штука эта природа!
ЕДИНСТВЕННЫЙ ТАТУИРОВЩИК В МИРЕ
Мне сказали, что это единственный татуировщик в мире, способный сделать такое. Что ему можно заказать какой угодно мотив — странный, извращенный, мистический, неисполнимый, в самых невероятных и самых болезненных местах тела. Китайские иероглифы, портрет Джеймса Джойса, Хокусая,[18] афишу «Американского друга»,[19] псориазную сыпь, грандиозную сцену охоты на тигра в горах. Все это он изображал на пари, из любви к искусству, из стремления раздвинуть границы возможного и убедить себя, что для него вообще нет пределов.
— Я хочу вот это, — сказал я.
И предъявил ему рисунок. Пауза растянулась надолго.
— Не могу. Этого я не могу. Просите что угодно, все что только есть на свете, но не это.
И он попросил меня уйти. Я свернул свою мятую репродукцию.
Он позвонил мне через несколько дней. Его голос звучал непривычно тускло, как будто он занемог.
— Ладно, сделаю, но только на плече и больше нигде. Понадобится три сеанса подряд, я уже произвел опыты с красками, можете приходить сейчас же.
