Адриан плыл из последних сил. Заря застала его далеко в море. Он то пытался оседлать волну, то поворачивался на спину и лежал не шевелясь, отдыхая, буравя взглядом вымытое небо. Там летали чайки, как грустные послания, утерянные рассеянным почтальоном. Вдали уже различалась полоса берега.
Адриан все оглядывался назад, туда, где морская гладь сливалась с небом, в тщетной надежде увидеть, не плывет ли еще кто. Но кругом, сколько мог охватить глаз, море было пустынным, серым, в морщинах волн. Хоть бы отчаянный крик человека, хоть бы взмах руки, чернота одежды, – тогда бы он не чувствовал себя таким одиноким. Ты всех проглотила, Ахшена, воспользовавшись темнотой ночи, ты еще поиграла с бесправными и бессильными жертвами и, только насладившись страданиями, утащила по одному в свое логово, ненасытная волчица. Твоя соленая, маслянистая, вспененная, желтая вода напоминает бешеную слюну суки, Ахшена!
Да и берег казался нереальным, – он то удалялся, то приближался и был подобен фантастической гадюке, которая, затаившись, ждет свою жертву. Это впечатление пробуждало в Адриане холод отчаяния и страха. Что его ждет там, на берегу? И все же он плыл, плыл к берегу, отгоняя мысли и страх, и даже надежду. И когда его ноги нащупали дно, он все еще не верил в свое спасение. Волны, которые так долго куражились над ним, проявили милосердие: подхватив под мышки, вынесли на береговую гальку и отхлынули, шушукаясь…,
Он долго лежал обессиленный. И только когда прошли озноб и дрожь, он уткнулся лицом в мокрый песок и зарыдал. Сознание непоправимой беды охватило его, как омар клешнями. Пустынное, словно до сотворения мира, море; пустынна земля; он может кричать и плакать, но никто не отзовется, потому что он один.
Только Ахшена, коварная ночная блудница, растягивает в улыбке губы, обожженные ядом.
Потом он, кажется, уснул, – он не помнит, что это было – сон или забытье, но когда открыл глаза – увидел чаек и неясную зарю. Он подумал. «Элегия чаек…» И море было ласковым, в нежной пене, казалось, ее взбили дети, бегающие у края воды.
Адриан, качаясь, поднялся на ноги. Во рту и на душе было горько, тело саднило, словно после побоев. Адриан снял с себя гимнастерку, брюки, белье, выжал и разложил на камнях. Оставшись в трусах, он двинулся вдоль кромки берега.
Не будь войны, сколько людей заполняло бы этот берег, но в то утро он был пустынным и диким. «Не мог же спастись только я один, – думал Адриан, – стоит поискать. Стоит поискать, и я найду, если не живого кого, то хоть мертвого, но я найду!» Сейчас он был бы рад даже мертвому, – так непомерно велик был страх одиночества. Он был бы рад любому свидетельству – солдатскому сапогу, пилотке, обмотке, потому что эти вещи помогли бы ему вернуть ощущение реальности, поверить в свое спасение.
