Наконец за учителя взялся фабричный мастер и простым разумом, терпеливой простотой своей привел его к унизительной цели – к пониманию того, что предметом его поисков был он сам, что он сам был глупым ответом на всю эту путаницу глупых вопросов, которые задавал и которые стали глубочайшим унижением его жизни – если это можно назвать жизнью. В Пардубицах он вышел, даже не попрощавшись со мною.
Такова была эта месть. Но когда я потом приехал в Прагу и пробирался в давке вокзальной толпы подземным переходом к выходу, где мелькали гроздья девичьих лиц – лиц большого города, розовых от пудры, утонченных, очаровательных пражских лиц, и когда потом меня приняли в свои красочные и темные берега шумные улицы, украшенные яркими колоколами летних платьев и сдавленные грохотом ежедневных неприятностей; когда я снова сошелся тайно с Маргиткой в укромной кабинке «У Мышака», с Маргиткой, евшей карамелевый крем, сидя за столиком в своем бело-голубом полосатом платье, с устремленными на меня нежными, влюбленными глазами; когда я вновь окунулся в эту большую игру мелких жестокостей, ошибок, измен, лжи и притворства, за которой скрывалась тоска по утраченному раю, по иному, совершенному человеку, который, наверное, когда-то жил и который, наверное, вновь однажды появится, но сейчас только рождается тяжелым и громадным кесаревым сечением социализма (и, быть может, уже ползает в пеленках в округе того фабричного мастера, – но не знаю, не знаю, не могу сказать), – Эмёке вновь стала лишь сном, лишь легендой, которой, наверное, никогда и не было; отдаленным отголоском чужой судьбы, в реальность которой я почти перестал верить. Я не написал ей, не послал книгу, которую хотел послать (философию, краткий популярный очерк, курс мышления от Сократа до Энгельса), и в Кошице не поехал.
И со временем, очень скоро, овладело мной равнодушие к той легенде, то равнодушие, что позволяет нам жить в мире, где ежедневно умирают существа нашей собственной крови, от туберкулеза и рака, в тюрьмах и концентрационных лагерях, в далеких тропиках, в жестоких войнах помешавшегося от крови мира, в безумии обманутой любви, под бременем смешных, ничтожных страстей; то равнодушие, которое нам мать, спасение наше, проклятие и гибель.
Так возникает случай, легенда, и никто о ней не расскажет. А ведь живет где-то человек, дни его жарки и бесполезны, и человек стареет, всеми оставленный, потом умирает. Остается лишь плита, имя. А может – ни плиты, ни имени. Этот случай, эту легенду носит в голове еще несколько лет кто-то другой, а потом тоже умирает. Остальные люди и не знают ничего, как никогда, никогда, никогда ничего не знали. Имя исчезает. И случай, и легенда исчезают. И от человека нет уже ни имени, ни воспоминаний, ни пустоты. Ничего.
