Мальчик лежит у стены на постели из досок. Пазио принес нашу керосиновую лампу, при ее свете глаза мальчика приобретают неестественный стеклянный блеск. Лицо так осунулось за эти несколько часов, что стало неузнаваемым.
Я улыбаюсь ему, но он уже не в состоянии ответить мне взаимной улыбкой. Лишь поднимает на меня глаза, в которых столько доверия и немой просьбы, что сердце мое разрывается. Прошу Пазио, чтобы он спросил хлопца: что тот хочет. Диого ничего не отвечает, но не спускает с меня умоляющих глаз. Я понимаю, что ему надо. Он ждет помощи от друга. Решаю взять дело в свои руки и уже не обращать внимания на пагубные протесты индейцев.
— Ему становится все хуже! — твердым обвинительным тоном говорю его матери.
— Хуже… — с болью признает она.
— Можно ли еще спасти его, не знаю. Но если и можно, то лишь вливанием сыворотки! — говорю по-португальски всем присутствующим индейцам, и, чтобы они хорошо поняли, Пазио повторяет мои слова по-короадски.
Не ожидая их ответа, выхожу из хижины и вскоре возвращаюсь с сывороткой и шприцем. Моя решительность произвела впечатление на семью Диого: никто мне теперь уже не мешает. Есть правило, что укол делают выше места укуса — между ним и сердцем. К сожалению, укушенная нога чудовищно распухла до самого паха и сделать в нее укол невозможно. Поэтому иду на риск и впрыскиваю дозу сыворотки около сердца. Хорошо понимаю, что в случае смерти Диого вся вина падет на меня. Но, несмотря на это, не задумываясь, ставлю на карту все, видя в этом единственную возможность спасения мальчика, если она еще существует.
В течение ближайших двух часов состояние Диого не ухудшается и он больше не теряет сознания. К утру решаюсь сделать еще одну инъекцию сыворотки и затем ложусь спать.
Когда проснулся, на дворе уже был день. Шел дождь.
— Жив? — спрашиваю Пазио.
— Жив.
— Лучше ему?
— Не знаю.
Когда я с бьющимся сердцем вхожу в хижину Моноиса, Диого не спит. С первого взгляда вижу, что состояние мальчика улучшилось: глаза его утратили стеклянный блеск и смотрят осмысленнее. На этот раз Диого встречает меня улыбкой, правда, едва заметной, но достаточной, чтобы принести мне большую радость. Кризис, видимо, уже миновал. Диого будет жить! Из всех улыбок, доставшихся мне в жизни, улыбка этого маленького индейца с Марекуиньи навсегда останется для меня самым дорогим и пленительным воспоминанием.
Диого что-то шепчет матери. Женщина ищет его бодоку и найдя вручает ее мне. Она говорит, что я должен взять бодоку на память. Это тот самый лук, из которого хлопец убил подраненного попугая в памятный день нашей совместной охоты. Я знаю, какое это сокровище для мальчика. Сколько же в этом подарке самопожертвования! Никак не решаюсь принять лук, но Диого так просит взглядом, что я уступаю. Отдаю ему взамен мой большой перочинный нож.
