Так прошли пять дней. В неведении, томлении, тревоге. На шестой его вызвали в контору,
Здесь уже ожидали два жандарма. Хмурые, с безучастными лицами, от всего отрешенные и ко всему привыкшие. Ни слова не говоря, они вывели его из тюремных ворот, усадили в пролетку — он посредине, они с боков — и привезли на вокзал.
Путь-дорога неведомо куда, неведомо зачем. Жандармы молчат. Даже не переговариваются меж собой. Один дремлет, другой бодрствует. Сторожат.
По вагонному проходу снуют пассажиры. Будто невзначай задержатся. Торопливо глянут — и мимо.
Взгляды, взгляды, взгляды. Пугливые, жалостливые, осуждающие, сочувственные, изничтожительные. «Такой молоденький — и уже арестант!»
Но вот и конец пути. Это видно по тому, как все заспешили к выходу, с чемоданами, сумками, мешками.
Жандармы встали. Один широкой спиной заслонил и без того зашторенное окно, другой прикрыл выход. Глупо, ведь так или иначе на платформе все выяснится.
И правда, как только вышли из вагона, он понял — прибыли в Москву.
Хотя жандармы подняли верх извозчичьей пролетки, он все же урывками ловил лик города, по-весеннему улыбчивого, ласкового, оживленного.
40
В лазури небес воссияла золотом труба архангела.
Красные ворота. Каланчевка осталась в стороне, позади. Значит, пересылки не будет. Стало быть, Москва.
Почему же именно она?
Чем связан арест именно с нею?
Дрожки, завернув налево, остановились.
Тихий переулок.
Жандармское управление.
Его тотчас отвели к начальству. Длинная комната, унылая и запущенная, с лепным, давно не беленным потолком, обставленная кое-как, что называется, с бору по сосенке.
Зашторенный канцелярский шкаф, несколько венских стульев у стен, оклеенных грязноватыми обоями, письменный стол с зеленым сукном, изрядно запятнанный чернилами, перед ним — два непарных кожаных кресла, одно напротив другого.
На шкафу и на стульях — груды пухлых папок.
Стол пуст.
Из-за стола поднялся низенький тучноватый человек, указал на кресло, представился: «Полковник Иванов», — и не спеша зашагал по кабинету. В отличие от большинства низеньких людей, энергичных, напористых и моторных, он был медлителен и вял.
— Смотрите, как бы не надуло, — полковник кивнул на раскрытое окно за спиной Красина. — А то прикрою.
Но окна не закрыл, а, остановившись, стал шарить в кармане брюк.
«Сейчас, конечно, по канонам жандармского политеса вынет портсигар, щелкнет крышкой и предложит классическую папиросу», — подумал Красин.
Но Иванов вытащил табакерку, повертел в руках, отправил понюшку в нос, часто заморгал заслезившимися глазами и с присвистом высморкался.
