Уже вечером аббат Далмаций, звеня надетой под сутану кольчугой, спросил:
– В Париже только и говорят, что дочь графа Беренгара из Байе стала наложницей Роллона Нормандского. Однако выходит, что вы, дочь моя, живете во грехе с его младшим братом?
– Это гнусная ложь! – свирепо огрызнулась Эмма. Ей не пришлись по душе настойчивые расспросы этого воина-аббата, не нравился его насмешливый взгляд.
– Ну как же так, дочь моя? Роллон сам утверждает это.
– Преподобный отец, удовлетворит вас, если я сообщу, что мы живем с Атли Нормандским как брат с сестрой?
– И вы не делите ложе? Ни с ним, ни с Роллоном?
– Ни в коем случае!
Далмаций хмыкнул и окинул ее с головы до ног откровенно плотоядным взглядом.
– В таком случае либо вы владеете колдовскими чарами, удерживающими братьев на расстоянии от вас, либо оба они круглые дураки.
И он вызывающе расхохотался.
Эмма резко поднялась.
– Вы не мой духовник, преподобный отец, и я не намерена вам исповедоваться. К тому же я не вижу, что за дело вам или Роберту Нейстрийскому до того, с кем я делю ложе.
Аббат Далмаций сдвинул густые седеющие брови:
– Ошибаетесь, дитя мое. С кем предается греху графиня из Байе – это одно, а вот кому отдает свою плоть принцесса франков – совсем иное дело. И ваш дядя, герцог Нейстрийский, весьма обеспокоен всем этим.
Эмма едва дождалась, когда ее оставят в покое. Скверный осадок, оставшийся от этого бесцеремонного допроса, не рассеял даже дар герцогини Беатрисы – великолепное шелковое платье. Эмма велела убрать его подальше в сундук, решив, что если и наденет его когда-либо, то на это потребуются особые причины. В ту ночь она вновь легла с Атли, заставив себя приблизиться к нему, чтобы забыть в его объятиях о Ролло. Из этого, однако, ничего не вышло. Кроме мучительного напряжения и отвращения, когда Атли стал целовать ее, в ней проснулся и страх. Она еще помнила, какая это боль и мука. Ее руки, только что обнимавшие юношу, вдруг уперлись ему в грудь, она оттолкнула его и, дрожа, отстранилась, пряча лицо в мех. Атли невнятно бормотал какие-то нежные слова, молил о прощении.
Ей невыносимо хотелось расплакаться.
– Атли, я постараюсь, и когда-нибудь…
– Тогда я буду счастлив, как никогда в жизни. Я по-прежнему готов ждать.
С тех пор Атли больше не прикасался к ней, хотя опочивальня у них и оставалась общей. Порой они болтали о том о сем, иной раз брали в постель лакомства, ели, смеялись. Эмме было бы хорошо с ним, если бы не этот жалкий, всегда умоляющий взгляд. Она отворачивалась, натягивая на себя тяжелые покрывала. Ночи были столь холодны, что к утру постель остывала, и Эмма во сне невольно льнула к Атли.
