На юношу это подействовало отрезвляюще. Он вспомнил, как его симферопольские друзья Саша Казначеев и Федя Нарышкин отнеслись к его «Еврееям в синагоге». Ему стало грустно. Он с горечью подумал, что для всех этих чванливых господ, кичащихся своей любовью к искусству и тратящих неимоверные деньги на приобретение картин и скульптур, все это не больше чем тщеславие, прихоть, следование модному увлечению. Радостное, счастливое настроение первых дней жизни в Успенском потускнело. Все чаще вспоминалась Феодосия, опять появилась заглохшая на время тоска по родному дому, по морю, которое далеко, за тысячи верст, ярко голубеет теперь под лучами летнего солнца.
И снова в часы грусти, так же как и в часы радости, Гайвазовский вспомнил стихи любимого Пушкина о море и записал их в свой альбом рядом с последними рисунками:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
Стихи эти гулко и властно отзывались в его юном сердце. Они говорили ему и о его судьбе, когда, бродя, в лесах вокруг Успенского, он повторял их как обещание, как клятву в верности морю.
Но в эти дни, полные горьких раздумий о людях, с которыми сталкивает его жизнь, к нему неожиданно пришла радость, осветившая опять его юность. И эту радость принесла любимая живопись — его постоянная утешительница.
Как-то раз утром, когда Гайвазовский собирался на прогулку, Томилов позвал его в кабинет.
Алексей Романович был сегодня какой-то торжественный. Гайвазовский даже растерялся и немного оробел. Он привык видеть Томилова постоянно естественным и простым в обхождении.
Алексей Романович немного помедлил, а потом сообщил ему:
— Собирайтесь в дорогу, мой друг, сегодня после полудня мы выезжаем в Петербург. Я получил сейчас известие, что наконец-то привезли «Последний день Помпеи». Картину выставили в Академии художеств. Мне пишут, что толпы народа заполнили залы академии.
В тот же день Томилов, Гайвазовский и гости-художники отправились в путь.
Стоял август 1834 года. В Петербурге на Невском было малолюдно. Многие состоятельные люди еще не вернулись с дач или из своих поместий. Трудовому же люду не до прогулок по проспекту. Только у подъезда Императорской академии художеств не протолпиться. Там уже стоит множество щегольских экипажей. Многие столичные баре, узнав о прибытии картины Брюллова, приехали из своих деревень. Ведь неизвестно, на какой срок выставлена картина. Барам, а особенно барыням, не хочется отстать от моды. Для них великое творение Брюллова — такая же модная новинка, как представление знаменитого заезжего фокусника или актера-иностранца.
