Доннер. О ком ты говоришь?
Мартелло. О Софи, разумеется!
Доннер. Ты хочешь сказать мне, что вот этот кошмар– портрет Софи?
Мартелло. В метафорическом смысле.
Доннер. Мартелло, ты скотина!
Мартелло. Что?
Доннер. Ты законченный подлец! Неужели для тебя нет ничего святого?
Мартелло. Не горячись, Доннер, я никого не хотел обидеть.
Доннер. Кто дал тебе право насмехаться над ее светлой памятью? Я тебе этого не позволю, черт побери! Боже, у нее и без того была достаточно трудная жизнь, чтобы после смерти над ее красотой насмехался фокусник от искусства… (Доннер ударяет по скульптуре, выбивая у нее изо рта жемчужину)
Мартелло. Успокойся, Доннер, ты выбил ей зуб!
Доннер (практически плача). О Софи… Я не могу думать о красоте, не вспомнив при этом твою невинную грацию, твои волосы, подобные…
Мартелло. Спелой пшенице…
Доннер. Золоту. Твой трагический взгляд… твои глаза словно…
Мартелло. Звезды…
Доннер. Два бездонных омута, а когда ты смеялась…
Мартелло. Жемчуг твоих зубов…
Доннер. Твой смех звучал словно серебряный колокольчик, спрятанный между твоими рубиновыми губами…
Мартелло. Серебряный колокольчик!.. Эврика! – я спрячу серебряный колокольчик у нее на груди…
Доннер…подобной…
Мартелло…двум спелым грушам…
Доннер. Крепким молодым яблочкам…
Мартелло. Нет, грушам. Ради всего святого, следи за собой, Доннер!
Доннер, охваченный горем, обнимает статую.
Доннер. О милая Софи… Я пытался забыть о тебе навсегда, но достаточно… одного цветка… цветной ленты… обрывка мелодии… вида реки, текущей под древними мостами… дуновения лета…
Комната в Ламбете.[7]1922 год.
Это не то помещение, что в трех первых сценах. Комната предстает перед нами под музыку аккордеона, типичную для Парижа, но должно быть понятно, что действие тем не менее происходит в Лондоне.
Молодой Битчем, которому лет двадцать пять-тридцать, захлопывает кожаный чемодан и начинает затягивать на нем ремни. Двадцатидвухлетняя Софи стоит у окна, откуда открывается вид на город. Битчем и Софи одеты так, словно собрались выйти из дома.
Звуки аккордеона отдаляются.
Софи. Должна сказать тебе: я не так уж сильно расстроена, что мы покидаем Ламбет. Река воняет как дохлая кошка, а этот аккордеонист в квартире под нами скоро доведет меня до истерики… Хоть бы он наконец куда-нибудь на работу устроился. А может, попросить его, чтобы он снес вниз наши чемоданы? Ему же тогда придется отложить аккордеон в сторону, верно? Но тогда он, скорее всего, начнет насвистывать эту свою мелодию сквозь зубы. Прости, милый, что я такая беспомощная… А все остальные? Они уже спустились вниз?… Да, они там… правда, становится жутковато, что я узнаю их голоса, даже когда они ругаются с ломовым извозчиком пятью этажами ниже. Милый, я хотела бы, настолько хорошо знать только твой голос. Нет, они мне, конечно, нравятся; они оба милые, к тому же они твои старые друзья – лишь этого хватило бы, чтобы я испытывала к ним симпатию… Но мне кажется – прости меня, но мне почему-то кажется – пока не поздно… мне кажется, нам не стоит переезжать вместе с ними. Мне кажется, нам лучше остаться здесь вдвоем, чтобы были только ты и я… Милый, прошу тебя – да не затягивай ты этот ремень – скажи, что ты думаешь – ведь еще не слишком поздно – прощу тебя, скажи прямо сейчас: я слышу в коридоре шаги Банджо, он вот-вот войдет в комнату…
