– Адвокат, прокурор – все одно судья, – сказал один из тех, чьи лица плавали в дыму, и расхохотался.
Ты же оставался недоверчиво-серьезным, другим и не мог быть, поскольку в душе твоей шевельнулось подозрение, что эти двое – или четверо – могли оказаться юнцами студентами, замаскировавшимися под стариков, чтобы вдоволь поиздеваться над тобой.
– Знаю, что притворяетесь, но это ваше дело.
Те двое продолжали непринужденно смеяться, и ты подошел поближе, чтобы увидеть их глаза, прикрытые морщинистыми, бескровными руками. Увидеть хотя бы цвет или блеск глаз.
– Водки или простокваши? – спросил один из них, устав от смеха и икая.
– И то, и другое, – смеясь, откликнулся другой.
– Он разгорячился, пусть остынет немного, – ответила им Лина.
– Мда… Так, значит, я у вас?
– У нас. Я – Зорзолина, вот Лина, а это наши гости. Понимаешь теперь, где ты?
– Теперь – да, понимаю, и все лучше и лучше.
– Чего же все-таки вам налить? – спросил один из тех двоих, старообразных.
– Виски, – пошутил ты с некоторым усилием, – или, как оно называется на местном наречии, самогон.
– К несчастью, нет ни того, ни другого, – сказал один из них подчеркнуто отчетливо, и ты, серьезный и подозрительный, решил, что над тобой снова насмехаются: ведь в городе твое произношение (и этого нельзя было не заметить) стало несколько другим, более отчетливым, чем то, с каким говорили в твоем селе.
– Вы из столицы, не так ли?
Наконец появилась Зорзолина, твоя спасительница, с кружкой простокваши, которую держала высоко над головой. Кружка была глиняная, и ты стал строить целую теорию относительно ее формы, и на самом деле оригинальной, пока не добрался до содержимого – белой простокваши, напомнившей тебе необъятное белое пространство, которое ты преодолел, добираясь сюда.
– Не могу пить молоко, Зорзо… Зорзоро… – Не в силах договорить, ты обратился к Лине, чье имя было последней частью имени Зорзолины: – Ну, и как ты поживаешь, Лина?
– Вот гляжу на тебя и думаю: неужто не хочешь работать в наших краях ни судьей, ни адвокатом?
– Кто тебе сказал, что не хочу?
– Людские языки.
– Не знаю, ничего еще не знаю. – Ты медленно двинулся к выходу.
– А мы ожидали от тебя другое услышать, – сказала Лина с глубоким сожалением. – Не люблю признавать их правоту.
– Но это так.
– О чем ты, Леун?
– О людских языках, которые и шпага, и щит, и мысль, и крылья, и небо, и земля, чтоб не сказать больше: в начале был язык, потом – слово.
Наступила тишина. Ты нетерпеливо переступал с ноги на ногу – хотелось уйти. Лина смеялась безо всякой причины – от радости ли, от стыда; кто знает, какая она теперь, Лина?
