– А ты не понимаешь?
– Нет, – сказал он, действительно ничего не понимая, и Лиля откинулась на спинку стула и убежденно сказала:
– Но ведь этого не может быть!
– Чего?
– Что ты не понимаешь. Ты же просто не о том говоришь!
Он растерянно смотрел на нее – а Лиля вдруг засмеялась, и таким странным показался ему этот смех, что его растерянность сменилась изумлением – над чем тут можно смеяться? А Лиля внезапно оборвала смех и, дотронувшись до его колена рукой, очень серьезно сказала:
– Да ведь все очень просто, Сашенька. Нашей любви не то что может – должна помешать наша же любовь, та, что была у нас двенадцать лет назад...
– К... К-как это понять?
Лиля молчала, давая ему время осмыслить ее слова. И он вдруг с ошеломившей его ясностью понял ее – и тут же поразился своему только что окончившемуся непониманию, провел по лбу дрожащей ладонью и сказал первое, что пришло в голову:
– Ну вот...
А Лиля, помолчав, поднялась и осторожно, словно боялась причинить ему боль, коснулась губами его волос и с неожиданной, поразившей его нежностью тихо, почти шепотом, сказала:
– А теперь тебе надо спать. Завтра мы продолжим этот разговор... Хочешь, я дам тебе снотворное?
– Давай, – покорно согласился он.
Александр выпил таблетку и, подождав, пока Лиля уляжется, пошел к своей постели.
Но оба так и не уснули в эту ночь – и молча лежали в темноте, прислушиваясь к дыханию друг друга, и оба боялись заговорить, оберегая тяжкий покой другого, ждали утра. И утро наконец пришло, – такое же яркое и солнечное, как и во все эти дни, и словно ничего не изменилось – прежнее солнце било в стекла окон, закрытых плотными шторами, прежний звон будильника напомнил о том, что надо вставать и провожать Наденьку в школу. Когда она ушла, Александр оделся и на вопрос Лили, будет ли он завтракать, покачал головой:
– Только чаю.
Чай пили молча – только «да», «нет», «спасибо», «пожалуйста». Потом, взглянув на часы, – было девять, – он сказал:
– Я пойду погуляю немного, а ты поспи.
– Хорошо, – кивнула Лиля.
Ходил он долго, не зная, где идет, – повсюду были одинаковые улицы с тощими прутиками акаций и кленов, горячее солнце однообразно сверкало в стеклах одинаковых домов, и люди казались ему одинаковыми – чужие, равнодушные, далекие. И усталость, которой он так хотел сейчас, никак не приходила к нему. Возбуждение его иногда становилось настолько сильным, что Александр начинал думать, что не удержится и ударит кулаком по какому-нибудь стеклу, и очень ясно представлял, как со звоном посыпятся осколки и как будут сверкать в лучах солнца, пока их не уберут... Спокойно, – говорил он себе, – спокойно... Давай разберемся. Зачем, собственно, ты ехал сюда, на что надеялся? Что Лиля все эти десять лет продолжала любить тебя и стоит только приехать и сказать ей об этом – и сразу станет все так, как тебе хочется? Чушь какая... А впрочем, почему непременно чушь, что в этом невозможного? Если такое случилось с тобой – почему же и с ней не могло быть? Но подожди, подожди, – остановил он себя, – разве ты думал о том, что все еще любишь ее, когда ехал сюда? Ведь нет же... Ехал только потому, что тебе захотелось увидеть ее, вспомнить прошлое, но ведь и в голову не приходило уйти от Лены и сына... А впрочем, что-то такое все-таки мелькнуло, когда подъезжал к городу, – он вспомнил, как подумал в поезде: «А может быть, за своим будущим?» Но мелькнуло и пропало, и вот прошло всего три дня и три ночи, и ты готов и на развод, и на расставание с сыном... А действительно, не слишком ли скорое решение? Он недолго подумал об этом и покачал головой: решение по-прежнему представлялось единственно возможным. Ведь не лгал же он ни ей, ни себе, когда говорил, что любит ее... И действительно, всегда любил, хотя казалось, и забыл ее. Пусть это и странно, но разве так не может быть? Значит, выход и в самом деле только один – снова быть вместе? Но как она сказала – «нашей любви должна помешать наша же любовь, та, что была у нас двенадцать лет назад...».
