– Да, верно. Нацисты объявили его работы упадочными, и многое было уничтожено. Он также лишился работы в Институте искусств, где преподавал в Берлине.
– Но остался в искусстве. – Клайн покачал головой. – Никто не верил, что такое может быть. – Он помолчал, думая о чем-то другом. – Так что же случилось с вашими родителями?
– Их депортировали в Аушвиц. Маму отправили в женский лагерь в Биркенау, и она умудрилась прожить там более двух лет, а потом их освободили.
– А ваши дед и бабушка?
– Их сразу же отправили в газовую камеру.
– Дату помните?
– По-моему, это было в январе сорок третьего года, – сказал Габриель.
Клайн прикрыл глаза.
– Что-то связано с этой датой, герр Клайн?
– Да, – с отсутствующим видом произнес Клайн. – Я был там в ту ночь, когда их привезли из Берлина. Я очень хорошо это помню. Видите ли, мистер Аргов, я был скрипачом в оркестре лагеря Аушвиц. Я играл музыку дьявола в оркестре проклятых. Я исполнял серенады обреченным, медленно шагавшим к газовым камерам.
На лице Габриеля ничего не отразилось. А Макс Клайн явно страдал от огромного чувства вины. Он считал, что в какой-то мере повинен в смерти тех, кто проходил мимо него по пути в газовые камеры. Это было, конечно, безумием. Он был виновен не более, чем те евреи, которые, как рабы, работали на заводах или на полях Аушвица, чтобы прожить лишний день.
– Но вы ведь не поэтому остановили меня сегодня вечером в больнице. Вы хотели рассказать мне что-то о бомбе в «Рекламациях за период войны и справках».
Клайн утвердительно кивнул.
– Как я уже сказал, в этом виноват я. Это я повинен в смерти тех двух прелестных девушек. Из-за меня ваш друг Эли Лавон лежит сейчас в больнице на грани смерти.
– Вы хотите сказать, что это вы подложили бомбу? – Габриель намеренно задал вопрос таким тоном, что было ясно: он не верит этому. Вопрос должен был звучать – да и прозвучал – нелепо.
– Конечно, нет! – возмутился Клайн. – Но боюсь, я породил ряд событий, которые и побудили других подложить ее.
– Почему бы вам не рассказать мне все, что вам известно, мистер Клайн. И уж я буду судить, кто тут виноват.
– Судить может лишь Бог! – сказал Клайн.
– Пожалуй, но иногда даже Господу Богу надо помочь.
Клайн улыбнулся и стал разливать чай. Затем рассказал все с самого начала. Габриель терпеливо слушал и не торопил рассказчика. Эли Лавон повел бы себя так же. «Память у стариков – все равно что гора фарфоровой посуды, – любил говорить Лавон. – Если попытаешься вытащить тарелку из середины, вся гора обрушится».
