– Да Ганнуся я, Ганна, – маленько осмелела она. – Когда вам всех помнить, ясновельможный…
– Кирилл Григорьевич я, вот так и зови. Ну, – подвинул он бокал, – помянем вначале Шишкоша!- Да я ж кормлю еще… – смущенно заотнекивалась.
– Его-то? – отдернул он ворот запахнутой «китайки» – рубашки с узеньким красным воротником. – Хорош казак! – поцеловал в нос, чувствуя запах горячего, душистого молока. – Нехай с молоком матери привыкает. Помянем батьку…
Робко, но подняла свой бокал Ганна, не смея противиться взгляду хозяина.
Кирилл в первый же день по приезде из Петербурга узнал эту горькую, двойную историю. Чего необычного?.. Жених, задержавшийся всего на ночь после свадьбы, утром ускакал догонять своих. Сопляк сопляком, если здраво рассудить. В казаках-то еще и не успел походить. Но вернувшиеся с того похода казаки – десяток всего с полной сотни – рассказали: бился хлопец вместе со стариками до последнего, пока не был снят с коня сразу на три штыка… Где-то там, во земельке прусской, и остался. А вернувшимся сотоварищам ума не хватило хоть как-то батьку подготовить, у которого и всего-то был един сын – нет, с пьяных глаз все так и выложили! Шишкош вроде бы ничего, держался, пил и не пьянел. Остальные-то все уже почти покатом по траве валялись. Кому было остановить безумца? Он из одного, из другого, из третьего седла пики повыдергивал, тут же рядышком, под пучок, тыльняками в землю вбил, вскочил на чьего-то коня, да вроде как прочь. Ну, опять же: сам Бог ему велел сегодня подурить. Крики: «Геть! Геть!» – головы с травы повздымали. Лихо скачет Шишкош! А он…
.. разогнавшись…
…с седла птицей взлетел…
…руки раскинул…
…с гортанным орлиным кликом…
…с воплем…
…рухнул грудью на острия пик!…
Лучше бы не вспоминалось сегодня это Кириллу. Он так резко вскочил с кресла, что оно грохнулось, разбудив пригревшегося на груди матери малыша.
– Ох, щоб тоби… мать его, Фридриха!… – Все-таки опамятовался, виновато покосился на Ганну. – Ничего, сынку, вырастешь, отомстишь и за батьку, и за дедка. Так, казак? – Опять чмокнул в притихший сразу роток, да промазал маленько, обочь ткнулся, так что и собственные губы парным жаром обрызнуло. – Так, так, не спорь, казак, со своим гетманом! – отпрянув, прикрикнул: – Память Тарасюку твоему… Ганна? Стоя помянем!
Но ей-то, с бокалом в одной руке да с ребенком в другой, трудно было вставать. Он придержал ее с левой руки, да что там – вознес под свой рост, и так, на весу, попридержал, пока она со слезами напополам не допьет свой бокал, потом и сам выпил, с отцовской успокоительностью, как и малыша, чмокнул в освященные вином и слезами губешки. Даже занятый своим питием казак одобрительно вякнул…
