Те взялись за рычаги и запыхтели, сдвигая дрезину с места. Саша, насупившись, разглядывала одежду, лица тех, кого отец приучил называть врагами… Ничего особенного. Ватники, застиранные пятнистые кепки с наколотыми звездами, выступающие скулы, впалые щеки… Да, они не лоснились, как дозорные Ганзы, но человеческого в них точно было ничуть не меньше. И в их глазах мелькало совсем мальчишеское любопытство, которое тем, кто жил на Кольце, видимо, было вообще незнакомо. Эти двое вряд ли даже слыхали о том, что случилось на Автозаводской почти десять лет назад. Враги ли они Саше? Можно ли вообще не формально, а искренне ненавидеть незнакомых людей?
Заговаривать с пассажирами солдаты не решались, только покряхтывали размеренно, наваливаясь на рычаги.
— Как тебе это удалось? — спросила Саша.
— Гипноз, — подмигнул ей Леонид.
— А что за документы ты им показываешь? — подозрительно посмотрела она на музыканта. — Как может быть, что тебя с ними повсюду пропускают?
— Разные паспорта на разные случаи, — уклончиво ответил он.
— Кто ты такой? — Чтобы больше никто ее не услышал, Саша была вынуждена подсесть к Леониду вплотную.
— Наблюдатель, — одними губами сказал он.
Если бы Саша не зажала себе рот, вопросы просто хлынули бы из нее; но солдаты слишком уж заметно пытались поймать смысл их разговора, даже скрипеть рычагами стараясь потише.
Пришлось дождаться станции Фрунзенской — усохшей, выцветшей, побледневшей и нарумяненной красными флагами. Щербатая мозаика на стенах, поглоданные временем колонны… Темные омуты сводов — хилые лампы свисали с протянутых между колонн проводов чуть выше голов невысоких здешних жителей, чтобы зря не разбрызгать ни лучика драгоценного света. Здесь было поразительно чисто: по платформе сновали сразу несколько беспокойных уборщиц. На станции было людно, но вот странно: в какую сторону Саша ни посмотрела бы, под ее взглядом все начинало шевелиться, суетливо дергаться, а за спиной тут же замирало и принималось шелестеть приглушенными голосами. Но стоило ей обернуться назад, как шепот прекращался, а люди возвращались к своим делам. И никто не желал взглянуть ей в глаза, словно это было чем-то неприличным.
— Тут нечасто бывают чужаки? — Она посмотрела на Леонида.
— Я сам здесь чужой. — Музыкант пожал плечами.
— Где же ты свой?
— В том месте, где люди не так убийственно серьезны… — усмехнулся он. — Где понимают, что одной жратвой человеку не спастись. Где не хотят забывать вчерашний день, хотя воспоминания и доставляют им боль.
