Да убью я твою уляляевку, убью, если ты так этого хочешь! Но скажи, сынок, родной, неужели ж тебе совсем-совсем не жалко тех косточек, которые при помощи мной украденного продукта где-то там в уляляевском дурном брюхе крепнут и крепнут?
Товарищ не понима-а-а-ает… Он умывает руки и формирует себе алиби при помощи куриных ножек господина Буша. У него для черных работ мама есть.
А тут еще на больную голову заведующая… Просто расцвела моя Ксенофонтовна махровым цветом. Подхалимаж вокруг нее – за махинацию в большом обмене – вырос до нечеловеческих размеров. Ведрами стоят розы на толстых ножках – узнайте для хохмы, сколько все это может стоить, если не хватает в магазине уже ведер. А какие к нам поехали визитеры! На каких машинах подруливают к самому крылечку, какие абрикосового цвета занавесочки в них шевелятся, а нет-нет – и пальчики возникают для возделывания щелочки.
Я же не каждый день выхожу, забронировавшись зобом, навстречу вонючей многоголовой гидре-очереди и думаю, думаю одну мысль: сколько человек желает мне каждую секунду смерти? Чем больше я про это думаю, тем больше зверею. Господи, думаю, ничего себе устройство жизни. Я им – колбасу, а они мне – чтоб ты сдохла. И так на километры голов. Тысячи молчащих сцепленных ртов (орущие – те святые, они же криком изнутри промываются и очищаются). А глазоньки? В затылок стоящие глаз друг друга не видят. Они мне, эти карие, достаются. И каждым они в меня прямой наводкой. Это ж где найдешь еще такой народ? Где? В каких америках?
И тут меня осенило страшное. Они меня еще когда убьют. Еще ходит без задней мысли тот, кому достанется мой предсмертный хрип. У него еще мысль об этом размером с атом. Он ее не только не ощущает как мысль, он еще себе воображает, что он человек как человек…
Стоило мне все это вообразить, а я, в смысле что-то там представить, устроена хорошо. У меня внутри хорошее кино… Так стоило мне… И стала я думать, что по сравнению со своим убийцей я ушла много дальше. Я и деньги уже сняла, то, что паук-тарантул Павлов на дороге возник, это уже другая история.
Что там зеркало? За полшага до него человек принимает то лицо, которое хочет увидеть. Он себя настоящего может узреть только невзначай. Так вот, когда я в себя заглянула, мне не то что страшно стало – мне ничего на этом свете не страшно, – мне противно стало. У-у, какая готовенькая для беспредела я сволочь оказалась. Я всех и вся обойду запросто. Никто не найдет уляляевских концов, Гоша трепанет – кто ему, алкашу, поверит? Эти верхней порядочности люди, которые отдадут от чистого сердца то, что им не принадлежит, самый опасный для жизни народ. Он ведь уляляевку свою, как понимаю, продолжает трахать, он ведь ее наверняка всю обвешал лапшой, и эти две дуры – тетка и племянница – все не могут сообразить, в кого он такой хороший мальчик? Не в эту же стерву-мать, на которой пробы подлости ставить негде. Я даже представляю, как, зайдясь в раже, моя бывшая лучшая подруга Тинка пойдет вся фиолетовым пятном и закричит виновато: «Но давайте отдадим ей должное…» И станет плести ахинею, что я была очень, очень способная девочка, что по истории и литературе я была впереди планеты всей, что мой логический ум поражал не только идиотов-учителей, но – главное – сотоварищей по очень среднему образованию… Что она, Тина, в рот мне смотрела, потому что если я скажу, то скажу, а могу так промолчать, что чертям плохо станет. И мой сын наверняка выдавит из себя, что, мама, конечно, умный несостоявшийся человек, которого прихлопнула крыша магазина.
