Второй сосед, лет двадцати пяти-тридцати, рыжий неугомонный верзила Степа, был боцманом на пассажирском пароходе "Россия", приписанном к одесскому порту. Он попал в больницу с тем же.
что и я, почему-то не доверяя своим одесским врачам.
Когда я все-таки рассказал им о психотерапевтическом сеансе Раисы Петровны, оба они смеялись, а Степа еще мечтательно и загадочно сказал:
- Эх, нам бы такую пташечку в катакомбы...
- Ты же моряк-одессит, Степа,-с удивлением спросил я,-при чем здесь какие-то катакомбы?
- А ты думаешь, что плоть и кровь Одессы всегда Французский бульвар, Дюк и Дерибасовская?-усмехнулся он.- Нет, было время, когда они находились в катакомбах,-и больше на эту тему говорить не пожелал. Правда, я и так понял, в чем суть...
На завтра была назначена моя операция, я всетаки нервничал и, в который раз обойдя все палаты, постучался в кабинет Дунаевского.
- Волнуетесь?-спросил он, жестом приглашая меня сесть.
- Дело не в том, Лев Исаакович,-твердо сказал я,- а в том, что я очень прошу оперировать меня не под наркозом, а с местной анестезией.
Лев Исаакович ответил холодно:
- Вам предстоит тяжелая полостная операция.
Такие операции делают только под наркозом. К тому же в почку никакого обезболивающего вводить нельзя.
- И все-таки,-продолжал настаивать я,-прошу сделать операцию с местной анестезией. Я нагляделся.
как выворачивает наизнанку оперированных после эфира. Кроме того, у меня был перелом шейных позвонков, они срослись не совсем правильно и я должен постоянно контролировать дыхание, иначе могу задохнуться. В общем, или под местным наркозом, или я отказываюсь от операции.
Лев Исаакович, пожав плечами, ответил:
- Я сделаю все, что можно, но все равно будет больно. Очень больно.
- Спасибо,-обрадовался я и почему-то выпалил:-А как же это англичане, такие аккуратные люди, тампон в животе у Владимира Федоровича забыли?
Дунаевский, впервые за мое знакомство с ним, слегка улыбнулся:
- Это со всеми может случиться. Вот я напишу вам сейчас записку, пойдете в наш закрытый больничный музей, там посмотрите.
Вооруженный запиской, я действительно посетил тщательно охраняемый больничный музей и был поражен, увидев на витрине забытые во время операций или иными путями попавшие в животы людей всевозможные предметы. Здесь были зажимы, пинцеты, даже ножницы, ложки, гайки и всякая другая дребедень.
Вернувшись из музея, я все-таки продолжал волноваться из-за завтрашней операции и зашел в палату, где лежал семидесятивосьмилетний раввин, с которым я уже успел познакомиться. Это был тихий, кроткий старичок с огромной белой бородой и черной камилавкой на седых кудрях. Когда ему говорили:
