Она замолкла, обернулась к Моисею.
— А вы верьте и все сбудется.
— Бабушка, а где у тебя хвост? — опять спросил сын Еремки.
Косыха ласково погладила его по голове, сказала:
— Был у меня хвост в стародавние времена. Да шла я как-то по лесу и встреться мне отрок. Весь в белом, а на голове сияние несказанное…
Дверь в казарму с визгом распахнулась, ворвался метельный вихрь, и огромный белый человек вырос на пороге. Все в испуге закрестились. Моисей, Еким и Кондратий двинулись к двери. Человек захлопнул ее, встряхнулся, отер лицо.
— Еремушка! — закричала Глаша.
Ему помогли раздеться, усадили к печке. Щеки Еремки ввалились, были черны, из темных впадин лихорадочно горели глаза.
— В такую-то пору, — сказал Моисей.
— В лесу тише.
— А волки?
— Волки нашего брата боятся, горелым от нас пахнет. — Еремка недобро усмехнулся, повторил: — Горелым.
Моисей не узнавал своего побратима. Стал Еремка скупее на слова, угловатее в движениях, он словно сжался, готовясь к прыжку, и только ждал толчка, чтобы распрямиться и обрушиться на противника.
О жизни своей в лесу он рассказывал мало: мол, рубят березу, жгут уголь, ночуют в землянке. Федьке приходится туго. Южный он человек. Поморозился недавно, еле оттерли. Еремку Дрынов чтит и нарядчики тоже. Он опять недобро усмехнулся, почесал спину. Моисей понял, что его пороли, но при Глаше он сказать об этом не решается. Косоротый мужичонка, мудреного имени которого до сих пор никто так и не запомнил, осторожно спросил:
— Тебя отпустили или как?
— Еще калач на дорогу дали.
— Стало быть, убег! Привес ты беду на нашу голову.
— Твоя-то тыква целенькой останется… Глаше рожать скоро, вот я и пришел, — виновато посмотрел на товарищей Еремка.
— А ты оставайся, — сказал Васька. — Упрячем.
— Здесь не укроешься.
О чем говорили Еремка с Глашей всю ночь, Моисей не знал. Наутро углежог засобирался в обратный путь. Моисей вытащил из сундука сухой, будто камень, каравай, припасенный на случай разведок, но Еремка отказался:
— Ребятишкам побереги…
Захолонуло у Моисея сердце, но чувствовал он, что бессилен сейчас что-нибудь сделать для своего побратима, бессилен уберечь его от верной гибели. Еремка крепко притиснул его к себе, оттолкнул, выбежал в белую пляску. Окруженная женщинами, Глаша порывалась следом.
— Вернись, Еремушка, на кого ты меня спокинул! — голосила она.
Бабка Косыха коричневыми пальцами оглаживала ее спину, тихо-тихо приговаривала:
— Вот свиделись и опять придет. Ведь человек — букашка живучая. А испытать его богу угодно. И слезыньками тут не поможешь.
