— Как принц-лебедь в сказке?
— Эту часть я не выдумал. Я ушел, потому что больше не мог видеть ее виноватый взгляд и знать, что причина — я. Ушел, потому что не хотел, чтоб обо мне заботились, как об искалеченной птице.
— Мы уходим как с желанием отыскать что-то, так и с желанием оставить нечто позади, — вырвалось у меня.
— Ты меня понимаешь. — Он взглянул на мою пустую глазницу.
— Да, я знаю, каково читать жалость во взглядах близких. У меня были свои причины для ухода. Теперь мне известно, от чего ты бежал, но хотелось бы знать, что ты ищешь.
— Второе крыло, конечно. По-твоему, мне хочется жить с одним крылом и одной рукой?
— Пусть так, но не лучше ли мечтать о второй руке? С двумя руками ты станешь как все люди.
— Разве две руки составляют человека?
— Разве два крыла составляют птицу?
Он печально улыбнулся.
— С двумя крылами можно взлететь.
Ночь накануне праздника Всех Душ добрые христиане проводят либо в постели, накрывшись с головой одеялом, либо в церкви, под защитой святых заступников и молитвенников Божьих. Ибо говорят, что в эту ночь, меж рассветом и закатом, отворяются двери чистилища: покойники выползают жабами и кошками, совами и летучими мышами, чтобы мучить тех, кто их позабыл.
В моем детстве вечером накануне Дня поминовения на могилах родственников вешали гирлянды, оставляли еду и эль, дабы убедить мертвецов, что их помнят. Увы, покойников не так просто обмануть: они все равно вползали в дома, царапались в двери, стучали в ставни. Мы, дети, забивались вместе в постель, уверяя друг друга, что ни капельки не боимся, и тихо дрожали под одеялом, ловя каждый шорох и завывание, радуясь тому, что можно прижаться к теплым живым братьям и сестрам. Однако взрослым не спрятаться от своих призраков, поэтому мы, как прочие постояльцы монастыря, вышли в холодную ночь, чтобы вместе с монахами помолиться в церкви об упокоении близких — наших, их и о тех, кого уже некому помянуть.
Convertere anima mea in requiem tuam... Обратися, душе моя, в покой...
Рядом со мной Родриго вздохнул и перекрестился, повторяя слова вместе с монахами; привычное течение службы умиротворяло его, как собаку — тепло домашнего очага. Острый нос Сигнуса черным силуэтом вырисовывался в свете свечей; юноша смотрел в пол, словно боялся встретиться взглядом с кем-нибудь из живых или мертвых. Адела, положив руку на плечо Наригорм, смотрела то на нее, то на Осмонда, словно все трое уже одна семья. Интересно, возьмут ли они девочку с собой, когда отыщут, где жить? Оба полюбили ее если не как дочь, то как племянницу, но что будет после рождения ребенка? Вряд ли Наригорм легко смирится с тем, что ее потеснили в их сердцах.
