Он не снился мне много лет, ни разу за все это время моя нога не ступала на его камни. Я никогда туда не вернусь — так было решено в самый день ухода. Долгие годы ушли на то, чтобы его забыть, и мне это в основном удалось. Что толку уноситься мыслями в край, куда тебе нет дороги? И что такое дом? Место рождения? Место, где тебя помнят? Память обо мне давным-давно умерла. А те, кто не забыл, если такие еще живы, вовек меня не простят. И в тот Иванов день, когда сон перенес мою душу в забытые холмы, тело мое оставалось так далеко от них, как это возможно.
Столько лет прошло в пути, что счет им давно потерян. Да и к чему считать? Солнце встает на востоке, садится на западе, и мы говорим себе: так будет всегда. Только мне ли в это верить? Я — камлот, торгую вразнос надеждами и суевериями, крошками обещаний и раззолочеными сказками. И, доложу вам, от покупателей нет отбоя. Я продаю веру в бутылке: иорданскую воду с того самого места, где сошел голубь, косточки невинных вифлеемских младенцев, осколки светильников, которыми запаслись мудрые девы. Я предлагаю волосы Марии Магдалины, рыжее, чем у мальчишки-шотландца, белое молоко Богородицы в ампулах не больше ее сосцов. Раскладываю на лотке почерневшие пальцы Иосифа Обручника, пальмовые ветки из Земли обетованной, волоски того самого осла, на котором Господь въехал в Иерусалим. И мне верят. А как же иначе? Разве шрам на лице не доказывает, что его обладатель побывал в Святой земле и сражался за реликвии с сарацинами?
Шрам не пропустишь: лиловый и сморщенный, как старушечья срака, он растягивает мой нос на полщеки. Дыру на месте глаза зашили, веко с годами съежилось и ушло в глазницу, словно корка на пудинге. Однако я не прячу лицо — что убедительнее докажет подлинность моего товара? Глядите, люди добрые, моя кровь пролилась на улицах Святого града! О, мне есть что порассказать: «Я отсек голову сарацину и вырвал из его святотатственной длани кусок Господних пелен. Я убил пятерых... нет, десятерых, чтобы зачерпнуть воду из Иордана». Разумеется, товар вместе с рассказом обойдется покупателю дороже. Я ничего не отдаю даром.
Всем надо кормиться, и способов прожить столько же, сколько людей. По сравнению с иными мое ремесло пристойное и безобидное. Даже, можно сказать, полезное — я продаю надежду, ценнейшее из сокровищ. Пусть надежда лжива, все равно она удержит человека от желания прыгнуть в реку или принять яд. Надежда — дивный обман, создавать ее для других — дар. И в тот день, с которого якобы все пошло, мне искренне верилось, что создание надежды — величайшее из искусств, благороднейший из обманов. Ах, если бы так!
