Они опустились на колени. Мягкий голос монахини начал: «Я обращаюсь к тебе, всепрощающая Дева Мария…»
Более грубый голос девушки продолжил: «Молись за нас, бедных грешников…»
Когда они закончили молиться, большие глаза Жанин, эти огромные черные глаза, которые показались Аньес такими красивыми в день их знакомства, наполнились слезами. В полном смятении она спросила:
– Сестра, что со мной теперь будет?
– Вы станете той, какой всегда хотели быть: порядочной девушкой… До свидания, Жанин.
– Спасибо, сестра.
Когда девушка вышла в сопровождении двух полицейских, инспектор сказал мнимой Элизабет:
– Очень жаль, что они не могут стать монахинями. Это был бы самый лучший способ их перевоспитания с тем, чтобы они приносили, наконец, пользу!
– Необходимо еще и призвание, – сказала монахиня. – Инспектор, могу ли я воспользоваться вашим предложением и взять одну из машин, чтобы поехать к Джеймсу?
– Вас уже ждут внизу.
– Затем я возвращусь сюда, чтобы посидеть у постели умершей.
– Она не будет в одиночестве. Во время вашего отсутствия в квартире останутся двое полицейских.
– Бедняжка Аньес! Думала ли она, что у ее постели будут дежурить полицейские?
– Полиции приходится всем заниматься, сестра! Мне кажется, что вы считаете нас бессердечными.
– Я вас уважаю – вас и вам подобных, но я глубоко убеждена, что самая эффективная полиция – это та, которая черпает вдохновение в милосердии.
– Это спорная точка зрения, сестра. Тем не менее разрешите выразить вам наши самые искренние соболезнования.
– Благодарю вас, месье инспектор.
В то время, когда полицейская машина увозила ее в сторону Марли, мнимая Элизабет пребывала в задумчивости…
Сначала она от всей души поблагодарила свою сестру-мученицу за то, что она не переставала вдохновлять ее во время допроса, так что она смогла ввести в заблуждение полицейских и сыграть самую трудную роль в своей жизни. Роль? Была бы это всего лишь роль? Инстинктивно, но, чтобы шофер не заметил странных жестов монахини, сидевшей одиноко на заднем сидении, она прикоснулась к скромному белому чепчику, обрамляющему ее голову, к повязке, которая обрамляла ее лоб, к скромной накидке монахини из Канкаля… Пальцы ее продолжали скользить по черному платью, по талии, перехваченной кожаным поясом. Дотронулись до разорванных четок, которые ей все же удалось прикрепить к поясу, как это делала Элизабет и все монахини. Затем она сложила руки в молитве. Не являлся ли этот жест самым таинственным из всех жестов?
