Могло показаться, что ее это совершенно не волнует. Как раз в самые тревожные дни она надумала послать письмо министру здравоохранения. У нее были важные медицинские мысли.
Ночью в постели Марксина говорила мужу, печально глядевшему в потолок:
— Это дикое варварство! Понимаешь, Сава, они выпускают стрептомицин по миллиону в бутылочке. А мы колем чаще всего двести пятьдесят тысяч или там пятьсот тысяч. И приходится остаток выбрасывать. Представляешь, Сава?
— Представляю, — отвечал он и возвращался к своим невеселым мыслям: как ему все-таки не везет, вот он горит даже на борьбе за мир. Он любил армию с ее непростым умным порядком, с ее высокой задачей. Он любил своих товарищей, может быть, больше, чем они его. Он любил свою радиостанцию. Он только себя не очень любил. Но без армии он будет совсем никто.
— Я прямо так и пишу, — горячилась Марксина. — Это преступление. Неужели же вам не ясно? Даже мне ясно. Ведь им, этим из медицинской промышленности, план хочется перевыполнить. А план идет в миллиардах кубиков, а не в количестве бутылочек. Вот они и гонят в больших дозах. Ради своих мелких интересов такую подлость делают.
— Правильно, — рассеянно соглашался он. А может, еще пронесет, сколько уже демобилизаций было — и обходилось.
Не пронесло. Хотя он даже гадал по газете: кто больше возбуждает дел о разводе, мужчины или женщины? Если мужчины — пронесет, если женщины — демобилизуют. Вышло, что мужчины (задумка была беспроигрышная). И все-таки его демобилизовали.
До Хабаровска ехали пароходом. Оттуда восемь суток поездом, через всю страну. Ребята с утра до вечера торчали у окон. Тайга, тайга, чернота байкальских туннелей, вдруг зарево вполнеба: завод, еще завод и еще. Большущий новосибирский вокзал, которым почему-то полагается восторгаться. Когда проезжали Урал, весь вагон не спал до трех часов ночи в ожидании славной станции Кунгур. На этой станции продают гипсовых псов, с глазами как блюдца, гипсового Васю Теркина, играющего на гармонике, и туфельки из горного льна, которые при желании можно повесить на стенку.
Потом, за Волгой, пошли сады. Пятилетняя девочка из соседнего купе, родившаяся где-то на приисках за Магаданом, кричала, глядя на белоснежные яблоньки:
— Мам-ма, мам-ма! Смотри, какая красивая тундра!
И Фроловы вдруг почувствовали, что нет худа без добра.
В Москве забросили чемоданы в гостиницу »3а сельхозвыставкой» (именно тук ее все называли, хотя у нее было какое-то свое имя).
