– Почему, Изамбар?
– Я сказал тебе в самом начале, в моей притче. Я охраняю Бога молчанием. От слов. От человеческих образов. От своих собственных представлений. Именно через Filioque. Через Сына. Я охраняю Его молчанием от разделения и конечности. А Он охраняет меня. И когда меня били, я сливался с Ним в моем молчании, и Он наполнял меня Любовью. То, что я не умер, – это чудо моего Бога. И Его Тайна. Я – Его Тайна, как Он – моя. Такое возможно, Доминик. Бог и человек, когда соединяются в Любви, становятся Тайной. Единой Тайной Духа. Это правда. Но ее не объяснить никакой геометрией. Есть нечто большее, чем логос. Когда разум открыт для бесконечности, а сердце – для Любви, слова немыслимы.
* * *
Изамбар замолчал и застыл неподвижно, глядя на монсеньора Доминика широко раскрытыми, немигающими глазами. И вдруг медленно опустился перед ним на колени.
– Прости меня, – сказал он снова и поклонился с тем глубоким и искренним смирением, с которым приветствовал епископа, когда тот перешагнул порог кельи. – Пожалуйста, прости.
– За что же? – удивился монсеньор Доминик.
– Может быть, ты и прав, что я защищал геометрию, когда высмеивал богословов с их моделью мира, ибо я вправду люблю геометрию, – ответил Изамбар, оставаясь на коленях. – Но если и так, то лишь отчасти. Я хотел задеть тебя, потому что ты богослов. Но ты добр ко мне. А мое существо вопиет против твоей доброты: для него было бы лучше, чтобы мне досталась твоя жестокость, а твоя доброта досталась бы кому-то, кто в ней нуждается. Ты понимаешь, о чем я… Сейчас я осознал это очень ясно. Но твое сердце не в твоей власти, а твое бремя поистине страшно. Какое я имею право? Прости меня, Доминик… Прощаешь?
– Прощаю, – машинально выговорил епископ, пораженный странными словами, за которыми скрывалось что-то очень важное для него, о чем Изамбар почему-то знал намного больше, чем он сам. Откуда? – Я не обижаюсь, Изамбар, – поспешил заверить епископ. – Встань скорее. И расскажи мне дальше. Про плоский и многомерный миры и про точку во времени. Оставим твое Filioque, если хочешь.
– Подожди, Доминик, – ответил Изамбар, не шелохнувшись и глядя на епископа молящим взором. – Не надо торопиться. Важно, чтобы ты понял меня, раз уж я начал говорить. А чтобы понять, ты должен простить меня по-настоящему, простить в принципе.
– Боже мой, да за что же, Изамбар?!
Волнение, охватившее монсеньора Доминика, очень походило на страх. Даже на ужас.
