Я старался избегать таких ситуаций, но когда речь идет о подростках, да еще в военной академии, пусть даже от академии там одно только название, конфликты неизбежны. И каждый раз я поражался, с какой непринужденностью Скинфлик выходил из них. Сначала он поднимал дикий крик, а после начинал смеяться, и в обоих случаях можно было не сомневаться в его искренности. А кроме того, при всей его взбалмошности и утверждениях, будто он в жизни прочел от корки до корки всего одну книгу, это был умнейший парень.
А еще настолько в себе уверенный, что он легко сходился со всеми — тупицами, работницами кафетерия, с кем угодно, — и это облегчало мне задачу. Хотя пришлось постараться. Я поспешил избавиться от европейских манер, стал одеваться с нарочитой небрежностью, носить солнцезащитные очки «Vuarnet» и ожерелье из кораллов. Говорил я теперь тише и размереннее, вообще старался пореже открывать рот. Если ты нелюдим, чтобы вписаться в коллектив, тебе нужны особенно сильные стимулы. Это дает хорошую встряску.
А еще я начал толкать наркотики. У одного типа в старой школе, с которым у меня сохранились отношения (в отличие от настоящих друзей, переставших со мной общаться после гибели моих близких, поскольку они не знали, что говорить), старший брат занимался этим бизнесом. Он снабжал меня травкой в мешочках по восемь унций и полновесным кокаином по сходной цене. Кажется, оба они считали, что я таким образом занимаюсь самолечением.
В результате я продавал себе в убыток — покупать друзей идея не новая, — но расчет был точным. Через наркотики я познакомился со Скинфликом.
Однажды в классе он передал мне записку: «Братан, не поделишься?»
Я, конечно, мудак милостью божьей. Хуже, чем неандерталец. Скорее обезьяна на руинах храма майи, испражняющаяся на священные камни, о чем ей невдомек. Но из всех постыдных деяний, мною совершенных, мне легче всего объяснить, почему в шестнадцать лет я так привязался к Адаму Локано и его семье.
Спустя годы ФБР попробовало ударить в мое больное место: дескать, какие надо иметь мозги, чтобы, потеряв своих близких из-за одних братков, пойти шестеркой к другим, хвататься за них, пресмыкаться перед ними? По-моему, ответ очевиден.
Есть копы, готовые скурвиться за семьдесят косых и полкило кокаина. А меня Локано приняли в семью. В настоящую, а не какую-то там киношно-мафиозную. Я с ними катался на горных лыжах, прикиньте. Они взяли меня с собой в Париж, после чего мы со Скинфликом прокатились на поезде в Амстердам. Не будучи безоговорочными человеколюбцами, они доброжелательно относились к людям, а уж меня любили безоговорочно. У Скинфлика было еще двое младших братьев. И ни у кого в этой семье в глазах не плясали кровавые разборки, не светилась печать массовых убийств. Они явно смотрели вперед, в гущу жизни, а не назад, в непостижимую бездну смерти. И, казалось, они увлекают меня за собой.
