— Ты сам это высчитал? Сам, черным по белому?
— Я в цифрах ничего не смыслю, — добродушно признался Бинки. — Я поручил это сделать Дугги. Он мастак по части цифр.
— Так, так, так, прирожденный организатор. Кто бы мог подумать! Что ж, и это хорошо. Надо было мне тебя пустить по промышленной части, — сказал мистер Мейнард.
— Ну, знаешь ли, — возмущенно заметил Бинки, — не менять же мне теперь работу! У меня нет на это времени, я по горло занят клубом. К тому же меня собираются к Рождеству повысить в должности. Надо отдать им справедливость: на государственной службе рано или поздно всех повышают.
В 1935 году участок, где должен был строиться Спортивный клуб, являлся как бы пограничной зоной между старым кварталом колонистов с тенистыми улицами и обветшавшими домами старой архитектуры и пустынным вельдом. Забор, ограждавший участок, одной стороной выходил на Норс-авеню — улицу, название которой вот уже сколько лет употреблялось как имя нарицательное. «Эта девушка прямо с Норс-авеню», — мог одобрительно сказать о ком-нибудь Донаван. Здесь жили высшие чиновники, министры и даже премьер-министр. Теперь они из своих окон могли любоваться кортами и зданием клуба, которые виднелись за двойным рядом голубоватых стволов высоких деревьев. Здание клуба было выдержано в колониальном стиле, широко распространенном в Кейптауне, и отличалось благородством линий; над стенами, сложенными из темно-красного кирпича, плавно спускалась зеленая двускатная крыша, а веранда покоилась на стройных белых колоннах.
Корты, занимавшие несколько акров, в дождь походили на нежный изумруд, а в сухую погоду становились коричневато-серыми, несмотря на то что целая команда туземцев без конца поливала их из шлангов, расползавшихся, точно черные змеи, во всех направлениях.
Внутри клуба был огромный высокий зал с паркетным полом из темного дерева, удобными креслами и каминами в двух противоположных концах; раза два-три в неделю этот зал освобождали для танцев. По одну его сторону тянулись бары и ресторанные залы, а по другую, затерянная среди раздевалок, находилась маленькая комнатка, которую можно было использовать для игры в бридж. Однако, если каким-нибудь дамам приходило в голову устроиться здесь с намерением приятно провести за картами вечер, через некоторое время в дверь неизменно просовывалась вихрастая голова Бинки, и тоном, не терпящим возражений, юноша заявлял: «Предупреждаю: через десять минут здесь начнется заседание комиссии по теннису». Дело в том, что часов около четырех клуб, дотоле почти пустой, внезапно заполняла молодежь — юноши в белых фланелевых брюках и полосатых фуфайках и девушки в гимнастических костюмах или в коротких брюках и цветных дунгари; по коридорам начинали сновать официанты с подносами, уставленными стеклянными кружками, в которых пенилось золотистое пиво. На веранде было не пройти: десятки мужчин и женщин, сидя на перилах, болтали голыми, смуглыми, волосатыми ногами; глаза их следили не отрываясь за игрой в регби или хоккей — и в них можно было прочесть и одержимость болельщиков, и спокойное бесстрастие знатоков, и преданность друзей; время от времени над полем раздавались приглушенные расстоянием аплодисменты или крик: «Правильно, Джолли, молодец, старина!» Или кто-то вздыхал: «Бетти, Бетти, ты убьешь меня этим ударом» — и какой-нибудь разволновавшийся юнец падал навзничь на веранду, делая вид, что его ноги не держат, и вздыхая: «Эта крошка Бетти прикончит меня, говорю вам — она меня прикончит!» Он лежал, ожидая, пока кто-нибудь догадается подскочить к нему с кружкой пива; тогда он не торопясь садился, озабоченно поглядывая вокруг, чтобы выяснить, как приняли его «номер», и в оправдание себе говорил: «Ох уж эти ребята! А девушки! Ну просто не могу, они убьют меня!» И задумчиво принимался пить пиво под сочувственные смешки, а то и аплодисменты, со скромным видом хорошего актера, сознающего, что он отлично провел свою роль.
