— Не била. Не била, и все.
— Я тебе покажу «не била»…
— Э, э, тихо! — вмешался Носов. — Вот что: провожу теперь очную ставку, выписываю тебе, Валера, постановление, и дуй с ним на экспертизу. А тебе, любезная Валентина, греметь да греметь под фанфары…
— Конечно, — заханжила Князева, — я хоть что скажи, мне никто не поверит. Вам ведь вся вера. А вы только и думаете, как человека засадить…
После очной ставки вдруг заплакала:
— Отпусти-и! Дочку мою… ну пожалей, а? Она умрет с матерью, мать сука у меня… специально ее заморит, чтобы жить не мешала, лишний кусок не тянула. Ну родила же я ее… что делать-то, что?! Одна она только и есть. Не бери грех на душу, дай мне самой ее в детдом устроить…
Вроде не врет. Да и какой смысл — так все, видно, и есть. Конечно, если девчонка останется со старухой и та действительно заморит ее, никто не назовет посадившего мать следователя царем Иродом. И все же, все же… Преступников наказывать, конечно, надо — но должно ведь быть и еще что-то…
— Ладно, замолчи. Недели хватит тебе?
Она вздрогнула; наклонившись вперед, быстро забормотала:
— Неделю? Нет, не хватит, оформлять еще надо… Десять дней, но? Я успею… надо успеть!
— Ну, так… Мерой пресечения объявляю тебе подписку о невыезде. Вот, распишись здесь. И учти: я за тебя сейчас в ответе. Хорошенько это усвой. Все, можешь идти.
Когда об этом узнал майор Бормотов, он аж позеленел:
— Что так?
— У нее девчонка четырехлетняя, она боится ее с матерью оставлять, говорит, что та ее все равно до смерти доведет.
— Ну доведет, допустим. Тебе-то какое дело?
— Как какое? Людьми же надо быть. Странно вы говорите!
— Вон что! Странно, оказывается… Ну, так: ты — следователь, выбор меры пресечения — твое дело. Но и отвечать готовься сам. А подзалетишь ты со своим говенным гуманизмом обязательно.
Десяти дней Вальке, конечно, не хватило, она явилась в отдел и попросила еще пять. Носов дал. Они прошли, прошла неделя… Валька не появлялась. Он запаниковал и в ближайшее дежурство, заполночь, полетел на машине к баракам, вместе с инспектором уголовки Вовиком Синицыным. Открыла им мать. Валька лежала на убогой койке, укрытая одеялом. Синицын подошел к ней, толкнул легонько в бок: «Эй, Князева, вставай. Пора, душенька…» Она открыла глаза и зашептала, часто дыша: «Не… могу я… Что-то… не могу… Болею… болит все…» Следователь приблизился к изголовью, тронул лоб. «Да она же горит вся! Жар у нее! Ты, мать, врача-то хоть вызывала?» Та не ответила. «Граждани-ин следователь.. — Валька слабо потянулась рукой к Михаилу. — Вы тихо… как вы меня теперь… понесете, а?.. Я… не могу встать-то… положите куда-нибудь, но-о?.». Носов отшатнулся: «Да ты что? Куда тебя в таком состоянии нести-везти? Лежи! Парни, я к автомату сбегаю, „скорую“ вызову. Когда хоть началось-то?» — спросил он безучастную мать. «А вчера! — ответила старуха. — Как приехала из детдома, куда девчонку отвозила, так и легла, не вставала почти…» Носов подоткнул старое ватное одеяло: «Ну давай, Князева, выздоравливай…»
