Услышав, что он вернулся, Нони кинулась готовить ужин, который еще не был даже поставлен на очаг из-за бесконечных посетителей, да и потому, что еще было очень рано.
– Папа! – воскликнула я. – Почему ты вернулся так рано?
Поднявшись и обойдя кровать, я направилась к нему.
Он не ответил, но по-прежнему мялся у дверей, крутя шапку в больших мозолистых руках. Я сразу поняла, что что-то не так: у него были глаза растерянного, испуганного мальчика. Нони тоже это почувствовала: не разгибая спины, она оглянулась на него от очага.
Несмотря на свое смущение, папа посмотрел сначала на матушку, а потом на меня и тут же быстро зажмурился, как от боли.
– Катрин… – прошептал он, и я поняла, что он каким-то образом узнал, что в наш дом пришла чума.
Мне тут же захотелось утешить его, как будто он был ребенком, а я – родителем.
Наконец он скинул сабо и вошел (в таком отрешенном состоянии даже забыв закрыть за собой дверь), и при свете очага мы увидели на его полотняной рубахе темные пятна. Рассмотрев их получше, я в тревоге вскричала:
– Папа!
Потому что это были темные, красно-коричневые пятна цвета высохшей крови.
Он взглянул на них, словно слегка удивленный увиденным, а потом сказал, еле ворочая языком:
– Кроме меня, никто не пошел работать на господское поле. Только один крестьянин, Жак ля Кампань. Мы работали рядом. Его начало рвать кровью, и он умер рядом со мной. Я пытался позвать хоть кого-нибудь, кто мог бы помочь, но все куда-то исчезли, за исключением священника, который пришел исповедать мать сеньора.
– Она умерла? – в ужасе спросила я. Странное выражение пробежало по лицу отца, как будто он прислушивался к кому-то невидимому.
– Я очень устал, – неожиданно сказал он. Пошел к кровати и лег рядом с женой. И больше уже не встал.
Несмотря на то что с тех пор прошло много лет, память о страданиях моих родителей не потускнела со временем, и боль, как и прежде, свежа.
Отец впал в глубокое забытье, и, хотя я отдала ему свой светящийся амулет, как он прежде отдал свой матушке, он так и не выздоровел. Хотя его болезнь тоже началась с лихорадки, она приняла иное течение, чем у матушки. Волдырей ни под мышками, ни в паху не появилось. Болезнь захватила легкие, поэтому он исходил мерзкой кровавой мокротой. Через два дня он умер.
К тому времени матушка представляла собой самое жалкое зрелище. Ее бледная кожа была испещрена черными пятнами и жуткими волдырями, сочившимися гноем и кровью. Такой ужасной была эта болезнь, что еще живые люди пахли как разлагающиеся трупы.
