Может, он уже сам допросил аббатису, обнаружил, что она – еретичка и что доказательств ее вины достаточно, что, свою очередь, свидетельствовало о том, что Мишель намеренно затягивал процесс, пытаясь защитить ее?
Улыбка исчезла. С загадочным выражением на лице Тома внимательно посмотрел на Мишеля:
– Мне было любопытно взглянуть на аббатису. Конечно, она не будет говорить со мной, но ты, похоже, решил обходиться без применения пыток. – Тон его был мягким и ровным, но Мишелю все же почудилась в нем слабая угроза.
Не успел Тома задать висевший в воздухе вопрос, как Мишель твердо заявил:
– Нужды в пытках не было, святой отец. Как я уже говорил вам вчера вечером, она говорила вполне добровольно. Скоро я получу все свидетельства, какие необходимы.
– Полагаю, что так и будет, – отвечал молодой священник тем же неприятно тихим голосом. – Ибо мы считаем, что ты теперь заменяешь отца Шарля и стоишь на его позициях. Ведь ты присутствовал на аудиенции у епископа Риго. Несомненно, ты понимаешь, что мы собираемся… помешать любым неверным шагам в деле допроса аббатисы. Мы не потерпим никаких отсрочек, никаких ложных идей о милосердии…
Ничуть не изменившись в лице, Мишель медленно кивнул.
– Порицание – это наиболее разумное наказание за неверно вынесенное судебное решение.
Не успел он произнести последнее слово, как Тома быстро перебил его:
– Мы не говорим о таких мягких мерах воздействия, как порицание или лишение духовного сана, брат. Ни даже о таком более тяжком наказании, как отлучение от Церкви. Возможно, епископ Риго не пояснил со всей определенностью: Церковь считает, что все сочувствующие матери Марии-Франсуазе оказываются, как и она, в союзе с дьяволом, а потому должны нести то же наказание, что и она.
И снова Мишель никак не отреагировал на это, но перед его мысленным взором просвистел по воздуху деревянный молот и со звоном ударил по столбу, вбивая его в жирную каркассонскую землю.
– Я понимаю.
– Отлично, – сказал Тома. – И я надеюсь, что ты отнесешься к этому серьезно… Настолько серьезно, насколько серьезно относишься к собственной жизни.
Он широко, но неискренне улыбнулся на прощание и направился по коридору в сторону общей камеры. Мишель проводил его взглядом.
Он вошел в камеру. Аббатиса сидела на деревянной скамье. Лицо ее, все еще опухшее, выглядело менее раздутым, синяки потемнели. Заплывший глаз был теперь вполне виден: он был таким же темным и блестящим, как другой.
Едва тюремщик закрыл за ним дверь, Мишель горько сказал:
