Проснувшись на короткий миг среди ночи и сознанием еще не отойдя от сновидения, монах Мишель почувствовал в сердце такое глубокое удовлетворение, что на глазах у него выступили слезы:
«Сибилль! Ее зовут Сибилль…»
И почти тут же провалился в новый сон…
Год, а может, два года спустя маленький Люк проснулся в широкой постели, такой высокой, что когда он спустил с нее ноги, они оказались на опасном расстоянии от пола. Он то ли сполз, то ли спрыгнул на холодный каменный пол и вышел из детской в крытый коридор, где, несмотря на горевший камин, было холодно, потому что стояли самые суровые дни зимы. Он был спокоен, но в то же время чувствовал, что кто-то движет им, кто-то словно проник в его сердце и ласково, но неумолимо направляет его – из постели в коридор, а оттуда, мимо спящего охранника, – к входу в покои отца.
К его удивлению, дверь была полуоткрыта – настолько, чтобы в щель мог пройти ребенок. Словно кто-то нарочно подстроил приход Люка.
В комнате находился отец. Он лежал один на широкой кровати с пуховой периной, покрытой медвежьими шкурами и прекрасными шерстяными одеялами. Затухающий огонь освещал комнату слабым оранжевым светом. В одном из кресел у кровати сидел верный слуга Филипп, в другом – Нана. Оба самозабвенно, по-стариковски храпели.
Люк на цыпочках подошел к кровати и вытянул шею, чтобы получше разглядеть отца. Лицо его было пугающе бледным и осунувшимся. На лбу и в рыжевато-золотистой щетине блестели капельки пота. Лицо казалось суровым, неприступным. Лоб был нахмурен, несмотря на то что отец был без сознания.
Но вот отец Люка пошевелился и застонал – тихо, слабо, тревожно. Его мучила боль, страшная боль. Несмотря на все усилия врачей, зияющая рана на ноге привела к заражению крови, которое, как все полагали, должно было его убить.
На рыцарском турнире в честь короля ему насквозь пронзили копьем бедро. Поль был самым умелым и опытным из рыцарей на этом турнире, и король избрал его своим фаворитом. Но он бросился в сражение, как безумный.
– Похоже на то, – шептались слуги, – что он хотел умереть…
Жалость, сострадание и обожание охватили Люка так сильно, что он едва устоял на ногах. Сам не сознавая, что делает, он залез на кровать и откинул одеяла, чтобы посмотреть на раненое отцовское бедро – все в намокших повязках и раздутое вдвое. Там, где не было бинтов, кожа была туго натянутой, блестящей, фиолетовой.
Зрелище было ужасным, не говоря о запахе, в котором были смешаны запах горчицы, гниющего мяса и пота, но Люк не испытывал страха. Лишь какой-то инстинкт двигал им, когда он положил свои ручки на горячую, влажную опухоль.
