Ухает, гудит потревоженная непогодью тайга, нудно скрипит дряхлая и кособокая лиственница за спиной, захлебывается монотонным бульканьем маленький водопад, подлаживаясь под гомон взбудораженного леса.
Занемевшее молодое лицо колыхается отёчной усталостью. Квёло пробившаяся бородёнка шевелится в такт пришёптывающим что-то губам. Щуплый и худощавый, смахивающий на подростка паренёк со вздёрнутым по-девичьи носиком.
И глаза-то тлеют шальной, мальчишечьей радостью, вздрагивают морщинистые от воды пальцы нешироких ладоней. Вязко наваливается тягучий сон. Смаривает теплом разыгравшийся, яростно шипящий на снег огонь.
Обжигая коростные губы о край мятого котелка, человек выхлебал кипяток, сладко причмокивая губами и хлюпая носом. Прожевал редкие ягоды брусники и поднялся на ноги. Непонимающе огляделся вокруг, вздохнул.
Зашагал вниз по ручью, сжимая в руке обвислую шапку. Перестилают тропу старые, осклизлые от гнилья колодины, сыплет и сыплет снег, пригибая кусты голубики с ядрёными, перезрелыми ягодами.
Рука на ходу срывает их и пихает в обмазанный соком рот. Озноб продирает стылое, под мокрой одежонкой, тело. Пришлёпывают расползшиеся лосиные бродни. Одеревенелые ноги не чувствуют холода, давят мокрый снег, трясутся.
К исходу катится тысяча девятьсот сорок второй год. Где-то там, за многие тысячи вёрст от этих маловедомых сопок, идут бои, падают со смертным хрипом люди, горят танки, самолёты, оставленное жильё.
Главный геолог прииска Остапов несёт в обмёрзшей ушанке первое жильное золото Белогорья. Он спешит, смахивает со лба холодную испарину, изнывает от трясущей слабости.
Далось оно ох как не легко… С негласного разрешения треста, он оставлял за себя заместителя и уходил в поиск, кормясь случайной дичью, ягодами и грибами.
Через прибрежный ерник мутно качнулась река в студне плывущей шуги. Остыло меркнет свет блеклой зари, прерывисто бурунит в неистовом клёкоте перекат, сгоняя шмотья пены в отстойное место распахнутой глыбью ямы.
Ниже её, на мели, не остерегаясь раскоряченного в ходьбе человека, беспечно жируют припозднившиеся в перелёте чернети. Ныряют и снуют по воде, очищают перья на камнях непуганые и озабоченные утки.
Занемелыми от холода пальцами он выпростал из кармана кургузой шинели поржавелый наган. Опустил шапку на снег и зигзагами пошёл к берегу. "Только бы не улетели, только бы не улетели", — билась мысль, голодный ком подкатывал тошнотой к горлу.
К месту было бы сейчас ружьё, без зарядов брошенное в тайге. Уточки насторожились, перестали нырять и сбились в плотный табунок.
