— А вдруг гитлеровцы махнут до Берлина?
— Не отступит. Ему сатана — не пугало.
— Но он же не бог, улизнет фашист — куда денешься?
— Ты Журавлева не знаешь. Вопьется в противника, на самый край света пойдет, а дело сделает.
— Экипаж подобрался…
— Ох и муторно ждать!
— Скорее бы…
Бочкарев слушал летчиков, и к нему возвращалась вера в Журавлева. Он вновь представил того ясноглазого, быстрого и совсем еще юного лейтенанта, который принес ему немало хлопот и огорчений, когда стал летать самостоятельно. Бочкарев неожиданно для себя подумал: «Хорошо, что на боевое задание сегодня ушел именно экипаж Журавлева». И приказал штурманам развернуть карты…
В любом другом полете Журавлев мог дать штурвал «праваку», мог включить автопилот и сам откинуться назад, на спинку сиденья. А сейчас этого сделать не мог. Пятый час он летит скрючившись. По всему телу бродит тупая, ноющая боль. Временами кажется, что он уже и не дышит, а пребывает в каком-то тяжелом сне.
Но стоит вражескому бомбардировщику хоть на миг пропасть из виду, как Журавлев оживает. Чувствует упругие толчки сердца, горячие токи крови.
В темноте самолет вроде бы далеко, Журавлев хочет подойти ближе, чтобы не потерять его. «Юнкерс» растет, распухает на глазах, вот он совсем рядом. И тогда в который раз жалит мысль: «Увидел? Нет?» Журавлеву кажется, что он сжимает в руках не штурвал, а свои нервы. Сжимает все крепче, понимая, что отпустить их нельзя.
А ночь, как всегда, обманчивая. Это на первый взгляд она бездонно-темная. Когда Журавлев пообвык и попригляделся, каких только оттенков не увидел в ее цвете! У земли, над лесами и пашнями, густеет дегтярная чернь, а к притаившимся облакам ластятся сиреневые тени. Глаз замечает, как на высоту просачиваются грязно-серые тона. И когда на западе еще дремлет ночь, на востоке ее уже нет. Небо начинает линять. Окажешься на более светлом фоне, чем противник, — тут же выдашь себя. Может, с майором Бочкаревым такое и случилось.
Как ни тяжело было, Журавлев все время старался держать «юнкерс» на виду, а сам оставался в тени. Сейчас, когда начало светать на востоке и высоту медленно наполнял едва заметный мутно-белый разлив, Журавлев ушел вниз, где еще была ночь, и летел почти под «юнкерсом». Вражеский самолет едва различим.
Это были тяжелые минуты. Ведь с земли вот-вот начнут взлетать полки.
Чижов не выдержал:
— Почему-то ночь длинная. Июнь, а длинная. Как осенью.
— Это что, — отозвался Рычков. — Мой дед рассказывал, как в извоз ездил: ночь-то темна, лошадь-то черна, еду, еду да пощупаю… Вот это ночь…
