Не преуспев во «фронтальной атаке», Рим приступил к католической части восточных славян, живущих в пределах Речи Посполитой. Авангардом католизации выступили иезуиты. Как отмечает американский историк Тредголд, «если в Китае иезуиты постарались идентифицировать себя с местной культурой и избегать компрометации своего дела открытыми связями с какой-либо иностранной державой, то в России ситуация была совершенно иной… Иезуиты связали свое дело с польской монархией до такой степени, что большинство русских видело в них врагов России». Иезуиты преуспели в окатоличивании части славянского населения Польши, но на Руси такой способ утверждения западного влияния лишь укрепил и ожесточил сторонников самобытности, сторонников Москвы как «третьего Рима». Уния 1598 г., создавшая униатство и подведшая часть православного мира под католическое главенство, так и не стала инструментом вестернизации собственно России. Тактика иезуитов была слишком прямолинейной, а их стратегические цели не могли быть привлекательными для суверенной московской державы.
Ощущая усиливающееся давление Запада, Иван Грозный, полагаясь на возросшую мощь своего государства, предлагал Западу, ни более, ни менее как поделить Речь Посполитую между Москвой и Священной Римской империей. В определенном смысле это была попытка, во-первых, — создать заслон перед давлением Запада, во-вторых, — объединить русско-западные интересы. Помешала несчастливая Ливонская война, неудачный для России ее исход обесценил двадцатипятилетнее стремление царя Ивана Грозного найти собственную дорогу на Запад. Более того, царь потерял в Ливонской войне Нарву — опорный пункт своих связей с Западом. Ослабленная Россия погрузилась в полосу Смутного времени, что увеличило шансы Запада на включение России в свою орбиту.
В те годы и века, когда происходило становление Запада, осуществлялась идентификация и Московской Руси. На одну из черт этой идентификации следует указать особо. В борьбе против бояр царь создал пресловутую «опричнину», отряды карателей, украшенных лисьими головами и волчьими хвостами («по-лисьи выслеживать и по-волчьи выгрызать»), наводивших ужас на противников режима. Явление стало устойчивым. Стоит вспомнить лишь молодого Петра с «потешными» войсками, «Бахусовым братством», переменой кафтанов на сюртуки и парики. Дело не в почти карнавальных обрядах — мы можем судить по этому «театру» о способе восприятия правящей верхушкой своей страны и ее проблем. Резко отличая себя и своих приближенных от всей массы населения, цари как бы подчеркивали «мы» и «они», всадник и его лошадь. Это был способ отстраненного тиранства, стиль поведения завоевателей в захваченной стране, отношение к собственному народу как объекту манипуляции. От волчьих хвостов Малюты Скуратова до всемирного зрелища сокрушаемого парламента в русской политической жизни укоренился этот злой, жестокий театр «в наущение и назидание», когда прилюдно брили бороды в восемнадцатом веке и хлопали дверьми в конце двадцатого. При всем этом народу отводилась роль устрашенного зрительного зала, эмоциями, а не разумом и здравым смыслом, реагирующего на проблемы своей страны. Эта традиция, очень русская, отдалила (и отдаляет) Россию от Запада.
