Саутгемптон до ужаса потряс Джона Таллиса (поскольку это все еще был он). Все эти корабли, эта суета, тяжело груженные повозки, доставлявшие товары к причалам, эти крики… Он почувствовал себя потерянным.
С двумя тяжелыми мешками в руках он покинул порт и заглянул в первую же увиденную таверну. Август близился к концу, стояла страшная жара, а путешественник забыл попить в последние часы плавания. И не было больше ни лимонов, ни рома. В таверне Джон выпил целую пинту эля и захотел есть. К тому же служанка, хорошенькая рыжеволосая девица неполных восемнадцати лет, с приветливой и кокетливой улыбкой предложила подать подогретую ветчину с мадерой и картофелем. Он согласился.
Едва Джон успел опустошить свою тарелку, как девушка снова выросла перед ним.
— A ruddy good appetite you'ave, m'lord.[19]
Весь ее зазывный вид располагал к галантному ответу. Джон посмотрел на красотку и подумал, что у него уже нет тела. Меньше всего его сейчас привлекали шашни с этой девицей, к тому же трактирной служанкой.
— Мне надо в Лондон, — ответил он.
— Тогда у вас целый час, — сказала девица, и он не совсем понял: может, она намекает, что у него достаточно времени для любовного десерта?
Но его холодность была вполне красноречива.
— Почтовая станция в двух шагах, — продолжила девица настойчиво.
Джон кивнул, расплатился и вышел со своими мешками.
— Fare well, pretty lord,[20] — бросила она ему чуть насмешливо, когда он был на пороге.
Посыпались шуточки захмелевших едоков. Джон их не понял, но смутился. Разве он не такой, как все люди? Девица предложила себя ему. Из корыстных побуждений, конечно, но также повинуясь естественной потребности, столь же естественной, как голод и жажда.
Неужели брат Игнасио лишил его мужского естества, сделал бесполым?
Джон пошел на почтовую станцию и для пущей уверенности, что точно доберется до Лондона, забронировал себе место. Хотя глупо, подумал он. Ведь когда он приедет в столицу, будет уже ночь. И что тогда делать? Куда податься? Пусть даже он уже не такой невежда в английском, как по прибытии в Стейтенвилл, но едва ли знает его достаточно, чтобы найти себе ночлег.
Однако Джон смутно предчувствовал, что именно в Лондоне сыграет первую крупную партию в своей жизни.
В карете, запряженной четверкой лошадей, он пристроил мешок с ларцом у себя в ногах (другой поместили на крышу с остальным багажом) и вооружился терпением против дорожной тряски.
Через час он заметил, что сосед напротив время от времени испытующе смотрит на него. Это был элегантно одетый мужчина лет сорока, сидевший рядом с напудренной и одышливой матроной, которая беспрестанно возводила к небу страдальческие глаза и сокрушенно вздыхала. Тогда сосед обращал к ней ободряющие слова.
